Ты видишь—он со мной не разлучен...
Данте

I
Прекрасно солнце пред концом пути,
Когда, готовясь за холмы зайти
Не бледным кругом северным, а свой
Свет изливая радостный, живой,
Луч желтый опускает в глубину
И золотит зеленую волну.
Над Этной, над скалистой высотой
Бог благостный с улыбкой золотой
Своей земле дарит лучи зари,
Хоть там его не чтутся алтари,
По склонам плавно двигается вниз—
И тени гор целуют Саламис.
Лазурный багровеет небосвод,
В себя вбирая спелый блеск, и вот
Огромным небом завладев сполна,
Путь Феба красят нежные тона,
Пока, от вод и суши отделен,
У скал Дельфийских он не канет в сон.
На луч такой над крышами Афин
Глядел, прощаясь, их мудрейший сын,
И город ждал заката—и конца
Последнего дня жизни мудреца.
Еще светило, на холме лучась,
Длит драгоценный расставанья час,
Но грустен свет, и обреченный взор
Безрадостными видит краски гор,
Как будто мрака пролит там фиал,
Где Феб издревле хмурым не бывал.
Но до того, как Киферон потух,
Был выпит кубок—и вознесся дух
Того, кто страх и бегство презирал,
Кто несравненно жил и умирал!
Но вот, сойдя в поля с Гиметских гряд,
Торжественно вершит немой парад
Царица Ночь, и никакой туман
Не закрывает лик ее и стан;
Ей белая колонна шлет привет,
Вбирая в каннелюры лунный свет;
Над минаретом—полумесяц; он
Сиянием дрожащим окружен;
Свой скудный ток едва струит Сефиз;
Темно в просторных рощах, кипарис
Печален у мечети; зыбкий лоск
Струит, блестя, мерцающий Киоск;
Маячит пальма сумрачная там,
Как воин, сторожа Тезеев храм,—
Все манит взгляд, все краски, все цвета,
И тот лишь слеп к ним, чья душа пуста.
Утихла, отрешившись от забот,
Междоусобица эгейских вод,
А волны, нежность красок воскресив,
В сапфирно—золотой слились массив,
Лишь острова, нахмурившись вдали,
Улыбкой добрых вод пренебрегли...

II
Не вы предмет мой—что же к вам я льну?
Но кто же может глянуть на волну—
И вас не вспомнить? Сила волшебства
Доныне в вашем имени жива!
Над вами солнце увидав хоть раз,
Мои Афины!—кто забудет вас?
Не тот, чье сердце вечно бьется в лад
С очарованьем, с магией Циклад;
Его стихи восторгом внушены...
О, если б со свободой всей страны
Корсаров остров был свободным—он,
О Греция!—твоим был испокон!

III
Угас закат—и на сердце темней;
Медора ждет; приходят в башню к ней
Три дня подряд—рассвет—закат—рассвет,—
Но ни вестей, ни Конрада все нет!
Был ясен воздух, ветер был хорош; Ансельмо возвратился—но все то ж:

«Я ждал, но встречи не было у нас!»
Таким же скорбным был бы наш рассказ,
Но все ж иным, когда бы корабли
Друг к другу на свидание пришли.
Медора день на башне провела,
Следя за всем, что парусом звала
Надежда. Нетерпения порыв
Ее увлек на берег; весь залив
Стонал под ветром; ей грозила ночь,
Рвала одежды, прогоняла прочь.
Она брела—что ветра ей полет,
Что холод ей, когда на сердце лед!—
И перед взором мысленным возник
Его преображенный смертью лик!..
Но вот и челн. Команда челнока
Увидела подругу Вожака...
Они не знали сами, как ушли,
Изранены, избиты, от петли,—
Молчат они. Казалось, каждый нем
И ждет речей другого. Было всем
Что рассказать о Конраде, но страх
Удерживал все речи на устах.
Ей видно это было; но удар
Не сбил ее, не ввергнул в дрожь и жар;
Была в ней, кроткой, эта благодать—
Терпеть, смягчать, надеяться и ждать;
Надежда есть—все чувства ей сродни,
Надежды нет—и как бы спят они,
И мудрость не избыть, не позабыть.
«Пред чем робеть, коль нечего любить?»
И, горьким этим знанием полна,
Проговорила сбивчиво она:
Молчите вы? Ну что ж, молчите! Мне
Известно все и ясно все вполне;
Но лишь одно—ах, словно рот зашит!—
Нет сил спросить: где Конрад мой лежит?»
«Не знаем мы—самих лишь случай спас;
Но Конрада видал один из нас:
Был связан он, и кровь струей лилась... »
Медора, над собой утратив власть,
Сознанье больше не смогла сберечь—
Так в сумрак сердца вторглась эта речь—
Упала—и бесчувственный прибой
Ее едва не утащил с собой;
Но сила слез и сила грубых рук,
Поспешность, жалость—все смешалось вдруг
Чтоб ей помочь—от волн ее спасти—
Поднять—держать—в сознанье привести—
Позвать служанок—увести домой—
Печалиться над ней, полуживой,—
И, наконец,—к Ансельмо! Он сейчас
Услышать должен горестный рассказ...

IV
Шумит совет! Всех планов и не счесть;
Они кричат: «Спасенье! Выкуп! Месть!»
Лишь: «Бегство, отдых»—не слышны слова,—
И, значит, воля Конрада жива.
Его они, над кем царил он тут,
Спасут живым иль мертвым погребут;
И горя враг отведает сполна
От тех, чья доблесть верности равна!

V
В гареме, озабоченный, сидит
В раздумье о разбойнике Сеид;
В душе любви и ненависти жар—
То с дерзким пленным мысли, то с Гюльнар,
Лежащей тут, у ног его,—она
Смягчить пашу решимости полна.
Но пылкий взгляд огромных черных глаз,
Увы, не властен над пашой сейчас;
Он хмур; хоть взор на четки устремлен,
Но только кровь Корсара видит он.
«Паша! ты снова баловень побед,
Взят Конрад, и пиратов больше нет;
Пусть он заплатит за свои дела!
А все же плата для тебя мала.
Я думаю, что жизнь ему вернуть
За все богатства—это мудрый путь.
Твердят, что тьма сокровищ у него—
Ты мог бы стать хозяином всего!
Он силу потерял, разбит, и с ним
Хлопот не будет. Если же казним,
Остатки банды заберут тогда
Сокровища—и сгинут без следа».
«Когда б за каждый вражий волосок
Я получить рудник бесценный мог,
Когда б за каплю крови дали мне
Алмаз, Стамбулу равный по цене,
И все добро, какое знает свет,
Из наших сказок,—я сказал бы: «Нет!»
Час мук его с богатством несравним!
В цепях Корсар, и властен я над ним;
Теперь одно важнее всех забот:
Какая пытка медленней убьет?»
«Твой гнев, Сеид, и мудр и справедлив,
Ты правым был бы, ярость утолив;
И все ж прошу: богатством завладей!
Живому,—но без денег, без людей,
Разбитому,—грозило бы ему
Быть схваченным по слову твоему».—
«Грозило бы?! Опять считаться с ним,
Сегодняшним заточником моим?
По чьей же просьбе будет жив злодей?
Прекраснейший ходатай,—по твоей!
Гяур снискал признательность твою
За то, что пощадил тебя в бою;
Хоть к прелести трофея был он слеп,
Но не был он, как с прочими, свиреп.
Я рад, и благодарность велика;
Но слово есть для нежного ушка:
Тебе не верю! Каждый твой совет
Льет на сомненье подтвержденья свет.
В его руках, несомая сквозь дым,
Ты медлила, чтоб не расстаться с ним!
Не отвечай мне—признаки вины
Уже румянцем на щеках видны.
Эй, женщина двуличная! Услышь:
Он смертен не один. И слово лишь—
И ты... Но нет!.. Довольно!.. Не хочу...
Будь проклят миг, когда к его плечу
Припала ты... Уж лучше бы пожар...
Я как любовник плакал о Гюльнар—
Теперь же господина слушай речь:
Я в силах крылья дерзости отсечь,
Я скор на дело—это не секрет,
Не думай, что на ложь управы нет!»
Ушел паша, медлителен, суров,
Гюльнар оставив гнев грозящих слов...
Не встретил в жизни, видно, женщин он
Не ведающих никаких препон;
Гюльнар, не знал он сердца твоего—
На что подвигнуть может страсть его!
Ей и самой—то было невдомек;
Как корень сострадания глубок;
И пленник и наложница—равны,
Им лишь названья разные даны.
Она, забыв угрозы,—будь что будь!—
Опять рискнула встать на страшный путь,
Сеид—паши необоримый гнев
И бедствия грядущие презрев!

VI
За часом час, тревожно, тяжело,
Устало, монотонно время шло—
Пугающая пауза, когда
Страшней, чем смерть, могла прийти беда,
Когда шагов за дверью грубый стук
Мог означать начало страшных мук,
И шум любой, перелетев порог,
Последним звуком стать для слуха мог.
Как быть спокойным? К смерти мощный дух
Непримирим, покуда не потух.
Он был измучен, но сражался все ж,
И этот бой с другими был несхож:
Жар битвы или пляска бурных вод
Для страха мало времени дает;
Но, скованный, приговоренный, он,
Тоскою осажденный, осужден,
Томясь, вглядеться в сердце и познать
Судьбу и вины—первой миновать
И искупить вторые—поздно; счет
Вести часам, покуда смерть придет;
И нет друзей, чтобы поведать мог
О том, что смерть ступает на порог;
Вокруг враги—из них готов любой
Облить последний час твой клеветой;
А впереди мученья—побороть
Душа их сможет, выдержит ли плоть?
Один лишь крик страданья очернит
Твою опору—доблесть—твой гранит;
Любвеобильным Небом решено,
Что жить в раю тебе не суждено
Тут, на земле. А там—не нужен он:
Ведь ты с любимой будешь разлучен...
Вот хаос дум! Вот мука, что сильней
Обычных мук,—он биться должен с ней!
Он бился, устоял под градом бед,
Он тверд остался—и паденья нет!

VII
Так дни прошли, растаяв без следа,
И больше не пришла Гюльнар сюда,
Но силы, равной женским чарам, нет,—
Иначе б он не увидал рассвет.
В четвертый раз угаснул шар златой,
Смешалась мощно буря с темнотой;
О, как он слушал волн безумный хор,
Над сном его не властный до сих пор,
Как дух метал желания во тьму
Под рев стихии, родственной ему!
Он часто мчался, волны оседлав,
Влюбленный в их неукротимый нрав,—
Теперь же шумный, буйствующий вал
Вотще его, закованного, звал!
Перекрывая ветра гулкий вой,
Трясли удары тучи грозовой
Всю башню; были молнии мечи
Желанней звезд, сияющих в ночи,—
Он цепь в окно протаскивает—ждет,
Молясь, чтоб стал убийцей небосвод,
Чтоб свой же Небо отобрало дар,
Ему послав спасительный удар.
Презрев постыдный, нечестивый крик,
Катилась буря дальше; ветер сник,
Гром замолчал—он снова одинок,
Как будто друг неверный не помог!

VIII
Но в полночь вдруг Корсар услышать смог
Негромкий шаг проворных женских ног—
Засова лязг—распалась тишина:
Как и вещало сердце—вновь она!
Грешна ли, нет—но для него чиста,
Прекрасный ангел—узника мечта,
Она свой облик прежний не хранит:
Стан трепетней, бледнее цвет ланит.
И в глубине сверкающих очей
Прочел он: «Смерть!»—до всех ее речей.
«Да, смерть,—и есть один лишь путь, пират
Он плох—но пытка тягостней стократ».
«Я не ищу спасенья—я сейчас
Все тот же Конрад, что и в прошлый раз.
Отвержен я; зачем менять тебе
Хоть что—то в приговоре и в судьбе?
Я заслужил—грехов моих не счесть!—
За зло былое нынешнюю месть».
«Зачем менять? Корсар, не ты ли нас
От худшего, чем рабский жребий, спас?
Зачем менять? Ты стал глухим вконец
К биенью женских трепетных сердец!
Что спрашивать у женщины! Она
Молчать о том, что чувствует, должна;
Ты пробудил, взяв над душою власть,
Страх—благодарность—скорбь—безумье—страсть;
Пусть грудь ее нежней и стан стройней,
Но я смелей—опасность не по ней.
Была б ей драгоценна жизнь твоя,
Она была б с тобою, а не я.
Ты шел один в скитанья, в непокой—
Да где ж душа у женщины такой?
Молчи, молчи, висит над нами меч,
Готовый вмиг дыханье нам пресечь;
Ты хочешь воли? Смелость есть в груди?
Возьми кинжал—вставай—за мной иди!»
В моих цепях?! Проклятый лязг оков
Всех дремлющих поднимет с тюфяков!
Бежать в цепях? Железо кандалов
Хранить как меч для вражеских голов?»
«О, маловер! Подкуплен мною страж—
Он враг Сеида, он помощник наш;
Один мой жест—и цепи разомкнут,
Без помощи могла ли быть я тут?
Столкнулись мы—и день за днем идет
Под знаком зла, обмана и забот.
Зло? Нет, не то! Источник зла—Сеид.
Тиран проклятый должен быть убит!
Ты дрогнул? Оскорбленная душа
Живет, на месть надеждою дыша:
Измен не зная, честно я жила,
Хоть и рабыня—верной я была;
Глумленья дух Сеид—пашу увлек:
Была чиста я—был ты мне далек,—
Но он грозил, от ревности дрожа,—
Тиран, раздувший пламя мятежа!
Да будет то, что предсказал паша!
Меня купил он. Сделка хороша,
Раз получил в придачу он ко мне
И сердце, неподвластное цене.
Терпела я. Он, в ярости тупой,
Сказал, что я сбежала бы с тобой;
За лживость Рок Авгуру отомстит:
Пророчество Обида воплотит!
Ты не казнен не по моей мольбе,
А чтоб найти страшнее казнь тебе,
Чтобы вернее честь твою убить,
Отчаянье мое усугубить.
Он мне грозил расправой; но пока
Мне жизнь спасает похоть старика;
Когда ж устанет он от женских чар,
Мешок со мною море примет в дар!
Игрушка ль я, которая мила,
Покуда позолота не сошла?!
Люблю тебя, спасу! Твоя судьба—
Изведать, как благодарит раба!
И если б даже не ждала беда
(А гнев его злопамятен всегда!),
Спасла б тебя я—но и этот зверь
Не умер бы... Нет, я твоя теперь;
Во мне одно дурное видишь ты—
Я ни любви не знала, ни вражды,
О, если б ты в меня поверить мог—
В огонь, который в нас Восток зажег,
В огонь души—спасения маяк!
Он осветил в порту майнотский флаг;
Но мой властитель преградил нам путь,—
Он должен спать—навек, навек уснуть!»
«Гюльнар, не думал я, что суждено
Моей военной славе пасть на дно:
Враг разгромил весь мой отряд морской
Жестокой, но открытою рукой;
И я пришел на корабле войны,
Чтоб саблей счеты были сведены,
А не ножом—ночным оружьем жен,
Ввергающих супругов в вечный сон.
Я спас тебя не для того, Гюльнар,
Не дай подумать, что напрасен дар;
Будь счастлива—простись с моей тюрьмой!
Уходит ночь— последний отдых мой!»
«Твой отдых обречет тебя судьбе—
Страдать в предсмертных корчах на столбе
На этой карте. О, один удар!
Без этого наш козырь будет бит—
Настигнет нас погоня. Боль обид,
Растоптанную юность, власть седин
Один удар покроет—лишь один!
Но ты брезглив, кинжал тебе претит—
Моя рука тирану отомстит:
Один удар—и вмиг конец беде!
Мы встретимся на воле—иль нигде.
А промахнусь—с утра узрит народ
Мой саван, твой кровавый эшафот!»

IX
Она ушла—ответить он не смог,
Но взгляд за ней метнулся за порог.
Он цепи намотал на кисти рук,
Чтоб их уменьшить, обуздать их звук,
И к двери подошел—замок открыт,
За нею он, закованный, спешит;
Кругом потемки: как, куда идти?
Ни сторожей, ни лампы на пути;
Вот тусклый свет—направиться ль к нему
Или от света спрятаться во тьму?
Шаги направил случая каприз,—
И утренний в лицо повеял бриз:
Открытой галереи он достиг
Под небом посветлевшим; в этот миг
Из дальней двери света полоса,
Внезапная, ударила в глаза;
Туда пошел он; вход едва прикрыт;
Светильник яркий там, внутри, горит;
Поспешно вышел кто—то—вот видна
Фигура—медлит—смотрит вспять—Она!
И нет кинжала... «Жалости хвала!
Она убить—о радость!—не смогла!»
Он глянул вновь—и вот в ее глазах
Увидел он дрожащий, лютый страх;
В дверях застыв, отбросила назад
Закрывший грудь густых волос каскад,
Казалось, что недавно смоль волос
Ей наклонять над чем—то довелось.
И видит он, на лбу ее—одно
Несмытое, забытое пятно—
Кровавый цвет, знакомый с юных лет,—
Клеймо убийства, преступленья след!

Х
Он знал бои—и в башне, за стеной,
Над осужденной размышлял виной;
Он знал соблазн, расплату, был готов
Окончить жизнь под бременем оков;
Но ни борьба, ни плен, ничто из мук
Все чувства так не трогали, как вдруг
Увиденный пурпурный цвет пятна,
Оледенивший душу всю до дна.
Кровавый след, преступный ручеек
Смыл красоту со смуглых женских щек!
Он сам лил кровь, чужую и свою,—
Но в схватке меж мужчинами—в бою!

XI
«Он встать хотел—не встанет больше он.
Ты дорогой ценой освобожден.
Молчи! Не медли—ждет корабль. Идем!
Готова ночь смениться светлым днем.
Те, кто со мной, усердием горят,
Они готовы в твой вступить отряд;
Проклятый берег! Расставанье с ним—
Вот оправданье действиям моим».

XII
Хлопок в ладони—мавров смуглый рой
Примчался к ним; звучит хлопок второй—
И с Конрада свалился груз стальной,
Свободен он, как ветер над волной,
Но мрачен так, как будто сталь цепей
На сердце пала тяжестью своей.
Опять сигнал безмолвный—поворот
Ключа—открыт на берег тайный ход;
Они спешат; вот город за спиной,
Вот берег с набегающей волной.
Он холоден к тому, что суждено:
Измена ли, спасенье? Все равно!
Покорен он—как если б сам паша
Его бы влек, неистовством дыша.

XIII
Расправлен парус, ветер бьет в корму;
О, многое припомнилось ему,
Пока он видел кряж береговой,
Где бросил он недавно якорь свой.
Да, хоть недавно он приплыл сюда—
Столетье длились ужас, боль, беда;
Пока тень мыса шла над кораблем,
Прикрыл лицо он в скорби о былом,
О тех, кто близко, тех, кто вдалеке,
Победе жалкой, дрогнувшей руке;
О той, любимой, вспоминал Корсар
И вдруг убийцу увидал—Гюльнар!

XIV
Она смотрела—был как приговор
Его пустой, заледеневший взор;
Под ливнем слез в глазах ее угас
Блеск ярости, чужой для нежных глаз,
Она сказала, голову склоня:
«Бог не простит—но ты простишь меня;
Когда б не я, давно б твой пробил час.
О, пощади! Казни—но не сейчас.
Не та, какой кажусь я,—кровь и тьма
Смутили ум—о, не своди с ума!
Ты умер бы, когда б не эта страсть;
Живи—хотя бы чтоб меня проклясть...»

XV
Бедняжка ошибалась—он скорей
Себе бросал упреки, а не ей:
Он грешен сам! В груди его, угрюм,
Течет поток кровавый смутных дум...
Тем временем корабль проворный шел,
Взрезая носом вод лазурных шелк;
И вдруг на горизонте все видней,
Как точка, парус—палуба, на ней
С оружьем люди—видят их,—и к ним
Несется, ветром яростно гоним,
Корабль, как демон, наводящий страх.
Неотвратим он—пушки на бортах.
Фитиль—огонь—удар,— ядра полет
С шипеньем завершен в глубинах вод.
И Конрад вдруг, как бы очнувшись, встал,
В глазах—огонь и в голосе—металл:
«Он мой, он мой, кровавый флаг—он мой!
Нет, я не вовсе обойден судьбой!»
И голос узнан! Ликованья крик,
На волнах—шлюпка, убран парус вмиг;
Их вопль: «О, Конрад!»—как нектар, он пил,
Никто, ничто не усмирит их пыл!
Гордясь, глядят на чудо: он, живой,
Несломленный, на бриг восходит свой;
Их лица красит радости прилив,
К объятьям руки тянутся; забыв
О пораженье, милостив и горд,
С достоинством ступает он на борт
И руки жмет—он снова убежден,
Что может побеждать и править он!

XVI
Смолк хор приветствий; людям жаль слегка—
Без мщения вернули Вожака;
Когда б им знать, что женщиной оно,
Кровавое, уже совершено,
Ее царицей выбрали б тотчас,
Им Конрада надменность—не указ!
Улыбки вопросительные, взор
Пытливый, долгий, пристальный, в упор,
Ее страшили,—приходилось ей
Сильней других быть женщин—и слабей:
Ей кровь врага пролить хватило сил,
Но взор толпы вконец ее смутил.
Чадра сползла; она и он стоят
Бок о бок; о защите молит взгляд,
Она молчит, трепещет, ко всему
Готовая, раз жизнь спасла ему!
На ненависть была осуждена—
И все ж осталась женщиной она...

XVII
Все видел он,—а чем он полон сам?
Враждой—к делам, сочувствием—к слезам;
Им, горьким, смыть поступок не дано,
Который Небо покарать должно;
Но чем бы ей суд Неба ни грозил,
Он знал, что для него кинжал разил
И отданы бестрепетной рукой
Земная жизнь—и в Небесах покой.
Он повернулся—перед ним она
Стоит, робка, смущения полна
И кажется усталой и больной,
И смуглота сменилась белизной,
Увяла прелесть дивного лица,
Окрашенная кровью мертвеца!
Он руку взял,—ах, как эта рука
Дика во гневе и в любви мягка!—
Он сжал ее, собрав остаток сил,
И голос эту слабость разгласил:
«Гюльнар!»—В ее глазах зажегся свет,
И это был единственный ответ.
Она к нему прильнула. Если б тут
Он, непреклонный, не дал ей приют,—
То был бы он как зверь или как бог,
Но—человек—он оттолкнуть не мог!
Когда б Медору Конрад не любил,
О сдержанности он бы позабыл;
Но и Медора, чья душа чиста,
Простила б сопряженные уста—
Здесь Слабость поцелуй украла, здесь
Любовь дыханье отдала, и весь
Дыханьем этим мир благоухал,
Как бы под ветром крыльев—опахал.

XVIII
Смеркается—но вот он, их приют,
Где даже скалы им улыбку шлют;
Шум гавани, которая близка;
Привычные сигналы маяка;
Снующие в заливе челноки,
Дельфинов юрких резвые прыжки;
И даже хриплый голос птиц морских
Приветствует неблагозвучно их;
Под каждой лампой, в каждом из окон
Мерещится им тот, кто им знаком;
Что лучше осветит домой возврат,
Чем реющей Надежды добрый взгляд!

XIX
Повсюду в окнах виден яркий свет;
Окно Медоры Конрад ищет—нет,
Не видно света! Странно, что оно—
Единственное изо всех—темно.
Обычно там всегда огонь горит.
Как странно! Ставней, видимо, прикрыт...
Он в лодку сел—и лодка отошла,
Торопят взоры медленность весла;
О, будь весло, как сокола крыло,
Чтоб, как стрелу, его к земле несло!
Гребец устал. Не совладав с собой,
Поспешно Конрад прыгает в прибой,
Вот он на суше, вот бежит к холму.
К тропе крутой, столь ведомой ему.
Вот он у двери. Но безмолвен дом.
Из—за дверей ни звука—тьма кругом,
Стучит,—в ответ не слышно ничего,
Как будто здесь никто не ждет его.
Стучит,—но тише,—дрожь—руке невмочь
Веленью сердца мрачного помочь.
Открылась дверь—знакомые черты
Не той, к кому стремились все мечты.
Стоит он молча,—кажется, вопрос
Незаданный к губам его прирос,
Он лампу взял—и удержать не смог,
Она погасла, грянувшись у ног.
Ждать, чтоб светильник засиял опять,
Бессмысленно, словно рассвета ждать;
Но свет другой на затененный пол
Квадратом лег—и он к нему пошел,
И на порог ступил, и увидал
Все то, что голос тайный нагадал!

XX
В нее вперил он неподвижный взгляд
И был как будто столбняком объят;
Ах, как глядим мы часто, несмотря
На то, что знаем, что глядим мы зря!
Она была при жизни так светла,
Что смерть смягчилась, когда к ней пришла;
Легко сжимала стебелек цветка
Холодная, бескровная рука;
Как будто, спящей притворившись вдруг,
Она шутила над людьми вокруг.
По краю век густых ресниц кайма
Скрывала то, что сводит нас с ума,—
Смерть губит очи более всего,
Лишая дух сияния его!
Глаз синеву затмили облака,
Но прелесть губ не тронута пока—
Они как бы уснули, чтоб чуть—чуть
От смеха, от улыбки отдохнуть.
Белеет саван; струи длинных кос,
Прекрасных, дивных—мертвенных волос—
Забавы столь недавней ветерка—
Лежали вкось, скользнув из—под венка,—
Убор, покров, наряд последний весь...
Она—ничто, так почему он здесь?

XXI
Он не спросил—но ясен был ответ,
Как только он вступил в обитель бед;
К чему же знать, как радость лучших лет
Источник страхов и надежд его,
Единственное в мире существо,
Которое любил, которым жил,—
Угасло?.. Он свой жребий заслужил.
Покоя ищет праведный Вверху,
В раю, куда не воспарить греху,—
К тщете земной гордец привязан так,
Что, ставя все на мелочь, на пустяк,
Теряет то немногое, что есть,
Кому ж под силу это перенесть?
Суровость и бесстрастье—маски лиц,
Бывает, прячут горе без границ,
И скорбную угрюмость не найдешь
В улыбках тех, кому они—как нож.

XXII
Тем, кто глубок, подчас трудней других
Сказать о смутных, мучающих их,
Бессчетных мыслях, слившихся в одной,—
Ей не утешить сердце тишиной;
В словах, увы, страданье не избыть—
Речистым горю не пристало быть...
Корсар сражен усталостью такой,
Что душу всю оцепенил покой;
Он слаб, как мальчик,—мягкости открыт
В глубь сердца путь,—и плачет он навзрыд;
Бессилие подобралось к уму,
Не принося спасения ему;
Он вволю мог рыдать—глаза ничьи
Не видели, как льются слез ручьи.
Но вот он осушил их—чтоб уйти,
Чтобы разбитость сердца унести.
Восходит солнце—горем свет гоним,
Приходит ночь—и остается с ним;
Нет больше тьмы, страшнее нет бельма,
Чем туча горя на глазах ума.
Он ищет тень, из света тьму творя,
И не потерпит он поводыря!

XXIII
Он для добра был сотворен, но зло
К себе, его коверкая, влекло.
Глумились все, и предавали все;
Подобно чувство выпавшей росе
Под сводом грота; и как этот грот
Оно окаменело в свой черед,
Но рассекает молния скалу, И, как скалу, его удар рассек!
В его тени один возрос цветок;
Хоть тень темна, она цветок хранит,
Но грянул гром—и сокрушил Гранит
А друг его расколот и разбит,
Песком бесплодным занесен... забыт!

XXIV
Один Ансельмо был настолько смел,
Что поутру войти к нему посмел.
Но Вождь исчез. Обшарили весь дом,
До ночи остров обошли кругом;
Наутро снова бродят, ищут след,
Зовут—лишь эхо слышится в ответ;
Вновь ищут—в гроте, в чаще, на лугу,
И лодочную цепь на берегу
Находят—вновь надежда! Корабли
Вблизи упрямо рыщут и вдали,—
Бесплодно все.
Мелькнула череда
Идущих дней—он сгинул без следа
И без вестей, без слухов, где же он,
Вдруг жив Корсар? А слава—на века:
Одною добродетелью был он—
И тысячью пороков наделен...