Сомнительные страсти знали ль вы?
Данте

I
Огням галер в заливе счету нет,
Сквозь окна в ночь струится яркий свет—
Устроил пир в честь будущих побед
Сеид—паша: пиратов в кандалах
Он приведет—порукой в том Аллах
И меч паши! Собрал его фирман
В порту ладьи покорных мусульман,
Заранее добычу поделив.
Порт многолюден, шумен и хвастлив,
Хоть враг далеко, но сомненья нет:
Им лишь отплыть осталось, и рассвет
Узрит пиратов пленных—а пока
Пусть спит дозорный, пусть его рука
Во сне разит, урон неся врагу!
А между тем толпа на берегу
Горланит, распалившись, как в бою,
Являя грекам ненависть свою;
Раздолье чалмоносцам, благодать—
Власть сабли над бессильным утверждать!
Врываться в дом—не с тем, чтоб зарубить,
Их руки нынче ленятся убить
И не разят, щадят... Но, может быть,
Удар падет—для упражненья ль он,
Забавы ль ради будет нанесен?..
Бушует пир, в ночи земля дрожит.
Не хмурьтесь, вы, кто жизнью дорожит,—
Гремят посулы грозные солдат,
Покуда им оружьем не грозят.

II
Сеид—паша на ложе возлежит,
Вокруг вожди—их поведет Сеид;
Окончен пир, и убран плов давно;
Он пить посмел запретное вино,
Другие же—как и велел Пророк—
Пьют лишь душистых ягод трезвый сок
Кальян струит густые облака,
Танцуют альмы, музыка дика.
Заря вождей увидит на борту—
Ведь ночью плыть опасно в темноту,
На ложе слаще выспится хмельной,
Чем в море, над суровой глубиной.
Оружье спит, пока сигнал не дан,
Сулит победу праведным Коран,
Подтверждено Сеида хвастовство
Обильем войск под знаменем его.

III
К Сеид—паше надменному идет,
Сгибаясь раболепно, страж ворот.
Смиренно оглядел он пышный зал,
Рукой коснулся пола и сказал,
Что дервиш, ускользнувший из гнезда
Пиратского, сейчас пришел сюда.
Паша кивнул, и дервиш, в зал войдя,
Стал пред лицом турецкого вождя,
Неровный шаг, лица землистый цвет,
Зеленый плащ на страннике надет;
Казалось, от постов он изнемог,
Не страх, а голод вызвал бледность щек;
Величественно черноту волос
Венчал колпак: дыхание рвалось
И грудь вздымалась, из которой сам
Он все изгнал, что чуждо небесам.
Уверенный, спокойней всех стократ,
С достоинством встречал он каждый взгляд.
Но все ж, казалось, ждет его душа:
Когда начнет расспрашивать паша?

IV
«Откуда ты?»—«Бежал, судьбой храним,
Я от пиратов».—«Как попал ты к ним?»—
«Я к Хиосу на судне плыл, но бог
Нам, за грехи карая, не помог.
Доход купцов—торговли щедрый дар,—
Нас заковав, себе забрал Корсар.
Мне смерть не в страх, нет ни богатств, ни жен,
Но я свободы странствий был лишен;
Рыбачий ветхий брошенный челнок
Внушил надежду и бежать помог.
Я в ночь ушел—и здесь обрел покой,
От бед твоею огражден рукой!»—
«А что пираты? Знают ли они,
Что ждет их смерть, что сочтены их дни?
Боятся ль нас? О том известно ль им,
Что пламени гнездо их предадим?»—
«Сеид—паша! Никчемный я шпион:
Лишь на побег был взор мой устремлен,
Я видел только синий небосклон—
Для пленного был слишком ярок он;
Я слышал лишь, как буйствуют валы,—
Они разбить не в силах кандалы;
Но верил я: избавлюсь от цепей
И осушу горючих слез ручей.
А мой побег—на твой вопрос ответ:
У них пока предчувствий черных нет,
Иначе случай зря бы я искал
Покинуть край пиратских диких скал;
Беспечный страж, проспавший мой уход,
И твой проспит непобедимый флот—
Паша! Меня измучила волна,
Я ослабел, я жду еды и сна;
К стопам твоим нелегким был мой путь.
Мир всем вокруг! Дозволь мне отдохнуть».
«Стой, дервиш, стой! Еще не время спать.
Продли рассказ. Не прекословь мне! Сядь!
Я прикажу еду тебе подать,
Ты на пиру не будешь голодать.
А кончишь есть—готовься отвечать,
Я не приемлю скрытности печать».
Что зря гадать, чем дервиш был задет,
Но хмуро поглядел он на совет
Мужей войны. Казалось, что ему
И пир не в пир и гости ни к чему.
Недобрый гневный отблеск багреца
Коснулся щек и вмиг исчез с лица.
В молчании за пиршественный стол
Он сел—и вновь спокойствие обрел;
Но яства и напитки все подряд
Он отвергал, как будто в них был яд.
Для тех, кто был так долго осужден
На пост и труд, себя вел странно он.
«Ты что ж не ешь? Иль ты нам всем не друг
Иль христиан увидел ты вокруг?
Ты соль отверг—святыню! Ведь она
Вкушенная совместно, племена
Враждебные смирит, притупит меч,
Противников сведет для братских встреч»
«Соль—роскошь, о паша! Моя еда—
Одни коренья, и питье—вода;
Я Ордена запрет не перейду:
Не должен я с людьми делить еду;
Что говорить, он странен, мой закон,
Но никому вредить не может он.
А я и ради трона, о паша,
Среди людей не стал бы есть, греша;
А если я нарушу свой зарок,
Мне путь мой в Мекку преградит Пророк».—
«Ну, что же—будь по—твоему, аскет;
Иди, ступай—но прежде дай ответ:
Их много ли?.. Аллах!.. Светло как днем!..
Какое солнце жжет залив огнем?..
Кто свет разлил?.. Кого мы проклянем?..
Предательство! Эй, стража! Где мой меч?..
Горят галеры! Как их уберечь?..
Шпион, проклятый дервиш! Вестник лжи!
Лови его! Руби его! Держи!»
И вспрянул дервиш, Яростен и скор,
Преобразившись, устрашал он взор:
Он выглядел не странником святым,
А всадником, несущимся сквозь дым;
Он сбросил плащ и прочь колпак швырнул,
Броня блеснула, грозно меч сверкнул,
Плюмажем черным был увенчан шлем,
Глаза—как угли; мусульманам всем
Явился он как Африт—демон зла,
Чья злоба правоверным смерть несла.
Ворвался в окна пламени багрец,
И блеск его заполонил дворец,
Сумятица, многоголосый крик,
Лязг—меч о меч—броня к броне—впритык,
Дух ада здесь, над схваткою, возник!
В смятенье турки увидали брег,
Залитый кровью, волн горящих бег;
Паши команда каждому страшна:
Взять дервиша?! Да он же сатана!
Узрев их страх, Корсар сказал себе:
«Нет, я не сдамся—вопреки судьбе,
Хоть пламень слишком рано запылал—
Когда еще не прозвучал сигнал».
Узрев их страх, он в рог свой протрубил
И услыхал, как грянул что есть сил
Ответ его людей.
«А я решил,
Что эти люди к сроку не придут,
Что я один на смерть остался тут!»
Взмахнул рукой он—сталь, крутясь, свистит,
Грозит, разит, за промедленье мстит;
Гнев Конрада и трепет их сердец
Неотвратимый им сулят конец,
Лишь у немногих сохранился дар—
Ответствовать ударом на удар.
Свиреп и гневен, тяжело дыша,
Сражаясь, отступает сам паша;
Смятеньем силу Конрада крепя,
Хоть и не трус, но, потеряв себя,
Пожаром флота сломленный, бежит,
В безумье вырвав бороду, Сеид.
Ведь медлить—смерть: уже пиратский сброд
Ворвался в дом, сломив заслон ворот;
Страж на колени падает, крича
О милости... Вотще! Из—под меча
Струится кровь; корсары рвутся в зал,
Куда их рог начальника призвал.
Крик, стоны, ругань пополам с мольбой
Дают им знать, как завершил он бой;
Ворвавшись, видят: он стоит теперь,
Как растерзавший жертву лютый зверь;
Крик ликованья—а в ответ звучит:
«Все хорошо, но жив еще Сеид;
Все хорошо, но есть немало дел:
Их флот горит, а город еще цел!»

V
И факелы взметнулись! Мигом дом
Охвачен был ликующим огнем.
В глазах вождя восторга блеск возник;
Но вдруг он замер: дальний женский крик
Достиг ушей—как погребальный звон,
Ударил в сердце каменное он.
«О, крик в гареме, в пламени, в огне!
О наших женах он напомнил мне,
Страдающих так часто без вины;
Мы убивать и гибнуть рождены—
Но нежный пол всегда щадить должны!
Как? Буду я причиною тому,
Что беззащитных смерть сразит в дыму?
Иду я! Кто со мною? Нам дано
Смыть с наших душ хотя б одно пятно!»
Идет вперед, ломает дверь Корсар,
Не чувствуя, как жжет подошвы жар;
Из зала в зал, по лестницам крутым
Они спешат, глотая едкий дым;
Ура! Нашли! И вот любой пират
Затворницу принять в объятья рад,
Взять эту слабость к силе на постой—
Так должно обращаться с красотой,
Ее оберегая и щадя,—
Таков приказ свирепого вождя.
Но кто она, прильнувшая к нему
Средь стен коптящих, в пламени, в дыму,
Чью жизнь спасти вела его судьба?
Гарема перл—Сеид—паши раба!

VI
Словцом—другим едва успел Корсар
Приободрить дрожащую Гюльнар;
Недолго жалость на войне царит:
Сперва был враг уверен, что разбит,
Но, никого не видя за собой,
Замедлил бег и снова начал бой—
Сеид—паша вдруг увидал, как мал
Отряд, который волю их сломал;
Стыд жжет лицо при мысли, сколько зла
Им, правоверным, трусость принесла.
«Велик Аллах!»—вопит и воет Месть,
И Стыд кричит: «Погибель или честь!
За пламя—кровь!»
Разбойников увлек
И вспять швырнул сражения поток.
Вернулся Конрад к прерванной борьбе
Не для трофеев—жизнь сберечь себе.
Он вдруг увидел, как его отряд
Магометане, осмелев, теснят:
«Один рывок, чтобы прорвать их вал!»
Сошлись—рванулись—дрогнули—провал!..
Кольцо все уже, все сильней нажим,
Все безнадежней дальше драться им,
Их рассекли, отряд их раздробя,
Теперь дерется каждый за себя
И падает, врагами окружен,
Не сталью, а усталостью сражен;
«Прощай!» Дыханье гаснет на устах,
И меч зажат в мертвеющих перстах...

VII
Но до того, как сшибся вновь металл,
Как ряд на ряд в противоборстве встал,
Гюльнар и всем, кто был вокруг нее,
Нашли единоверного жилье—
Таков приказ был Конрада. Тогда
Просохли слезы страха и стыда
У темноглазой леди. И она
Удивлена была и смущена
Тем, что заботы Конрада и взгляд
С суровой речью воина не в лад.
«Как странно, что грабитель, весь в крови,
Нежней казался, чем Сеид в любви:
Тот страсть дарил, как будто бы она
Быть для рабыни счастием должна—
Корсар помог, и защитил, и спас,
Как будто уважать обязан нас!
С ним встретиться надежду я таю
И благодарность высказать свою,
Ведь жизнь мою сберег мне он один—
Меня спасти забыл мой господин!»

VIII
Но вот он в гуще свалки и резни,
Средь бездыханных—счастливы они!—
Отрезанный, сражаясь против всех,
Расплачиваясь за былой успех,
Упал—а смерть промчалась стороной!—
И схвачен был—для казни площадной,
Чтоб умереть—но медленно, не вдруг,
Пока Возмездье ищет новых мук
И кровь щадит, чтоб дать ей течь опять—
По капельке—все время умирать,
Не умирая,—этот приговор
Порадовал бы турка алчный взор.
Ax, он ли—рыцарь, жест небрежный чей
Законом был для яростных мечей?
Да, он! Разбит, но так же горделив,
Скорбит о том лишь, что еще он жив;
Что раны—вздор! Такое предстоит,
Что он убийцу возблагодарит,
Который в преисподнюю, во тьму,
Его бы вверг—не нужен рай ему!
В живых остаться должен ли такой,
Кто чаще прочих Смерти был слугой?
Он чувствовал, что чувствует любой,
Когда бывает присужден судьбой
К расплате за былое; был готов
К мученьям долгим, к выплате долгов;
Но Гордость, вдохновив его дела,
И здесь, в плену, достоинство блюла:
Суров, сосредоточен, он хранит
Воителя несломленного вид,
Не видно, как слабеет дух,—такой
Начертан на лице его покой.
Звучит все громче, грозен и угрюм,
Вокруг него толпы свирепой шум,
Но истый воин не кричал—он чтил
Того врага, кто страху научил,
И те, кто вел плененного в тюрьму,
Приглядывались с ужасом к нему.

IX
Был послан лекарь, чтоб определить:
У пленного крепка ли жизни нить?
Да, он до завтра может жить и ждать,
Чтоб поутру под пытками страдать,
И это будет лишь начало бед—
Его посадят на кол, а рассвет
Другого дня придет и будет рад
Глядеть в упор, как корчится пират.
Да, эта казнь мучительно длинна:
Томит безмерной жаждою она,
А смерть все медлит жажду утолить:
Крик воронья, хрип еле слышный: «Пить!..»
Но ненависть кривит в усмешке рот:
Ведь дать воды—и мученик умрет...
И врач ушел, неумолим, как Рок,
А он остался, горд и одинок.

X
Изобразим ли чувств бурлящих шквал?
Навряд ли даже сам он все их знал.
Бывает, что в душе как бы война,
И, хаосом охвачена, она
В смятении противится, дрожит,
Когда твердит о покаянье Стыд;
Смолчав и отступивши столько раз—
«Предупреждал я!»—он кричит сейчас;
Но зря! Томясь, отбросит страха груз
Свободный дух—а кается лишь трус.
Дух, гордый в час, когда он смят судьбой,
Раскроет все перед самим собой—
Но не одну навязчивую страсть,
Все отметать имеющую власть,
А зрелища безумного черты:
О страсти и о нежности мечты,
Рожденные, чтоб тут же умереть;
И славу обреченную, и смерть,
И радость миновавшую, и гнев
К тем, кто теперь хулит нас, одолев;
Былого скорбь, сужденья наугад,
О том, что ждет в грядущем—рай иль ад;
Вернувшиеся мысли и слова—
Те, что доныне помнились едва;
То, что легко, бездумно в жизнь вошло
И что теперь, по размышленье,—зло;
Грех спрятанный, сокрытый в глубине,
И потому терзающий вдвойне,—
Короче, склеп, где все обнажено,
Где сердце оголенное—оно,
Как зеркало души, живет, пока
С ним не покончит Гордости рука.
Да, Гордость скроет, Мужество презрит
То, чем паденье смертное грозит:
Страх знают все, но кто его скрывал,
Тот лицемер, достойный всех похвал,—
Не трус—беглец, герой из болтунов,
А тот, кто молча умереть готов;
Предвидя все и дух свой укрепив,
Идет на смерть он, смел и горделив.

XI
В старинной башне, хмурой и большой,
Сидит Корсар, закованный пашой.
Дворец сгорел, но форт, оставшись цел
Вместить и двор и пленника сумел.
Не ропщет Конрад: в случае другом
И он бы так же поступил с врагом.
Он побежден, он одинок, но в грудь
Сумела воля мужество вдохнуть;
Одну лишь мысль не мог он перенесть:
«О, как Медора встретит эту весть?»
Он цепь рванул, не пересилив гнев, Бряцающие руки вверх воздев
На миг лишь,—но собою овладел
И усмехнулся горько:
«Мой удел
Ждать пытки, быть всегда готовым к ней
Мне отдых дан, чтоб стать ее сильней,
Не дрогнуть днем!»
И вот, промолвив так,
Он сном забылся, пав на свой тюфяк.
Была лишь полночь, когда бой возник—
Ведь план его осуществился вмиг:
Не медлит буйство—требует оно,
Чтоб злое было сразу свершено;
Один лишь час, как, высадившись, он
Скрыт—узнан—счастлив—схвачен—осужден,
На суше—вождь, на море—сатана,
Злодей—спаситель—узник—данник сна.

XII Он спал спокойно, так легко дыша,
Как будто бы счастливая душа
Рассталась с ним. Но кто склонился вдруг
Над сном его? Ушли враги, а Друг,
Увы, далек; быть может, серафим?
Нет, дочь земли, но с ликом неземным.
Прикрыв светильник белою рукой,
Чтоб сонный не смутить очей покой:
Им суждено раскрыться в должный час
Для мук—и вновь закрыться только раз.
Ее глаза темны, щека нежна,
В волну волос нить перлов вплетена,
Легко земли касается нога,
Бела, как лебедь белый, как снега.
Презрев посты, пришла Гюльнар сюда!
На все способна женщина, когда
Она смела, добра и молода...
Уснул паша—ему во сне Корсар
Явился вновь; но не спала Гюльнар:
Покинув ложе, прихватив с собой
Кольцо паши с печаткою резной,
Она прошла, не прячась, не таясь,
Средь сонных стражей, знавших перстня власть.
Завидовали б Конраду они,
Его увидев спящим; от резни
Устав, они сидели у дверей,
Мечтая сном забыться поскорей,
Не думая, что может означать
Столь чтимый знак—Сеид—паши печать.

XIII
Она глядит: «Он спит спокойным сном,
А чьи—то очи слезы льют о нем!
И я смотрю влюбленно, как раба,
Так стал он дорог... Это ворожба!
Иль благодарность? Да, быть может: нас
От смерти он и от позора спас.
Ах, поздно думать! Чу! Уходит сон—

Как тяжки вздохи! О, проснулся он!»
Он разомкнул ресницы. Лампы свет
В лицо ударил. Спит он или нет?
Рукой он двинул—цепи ржавый звук
Ему сказал, что жив он—жив для мук.
«Но кто ты, призрак? Если не мираж—
Прекрасней пери мой тюремный страж!»
«Благодарить пирата я пришла
За добрые, столь редкие, дела;
Ты защитил от пламени меня
И от людей—они страшней огня;
Пришла сюда, прокралась... Почему?
Я не хочу, чтоб ты ушел во тьму...»
«О, если б так! Но сердцу твоему
Смириться надо с горестным концом:
Паша удачлив—значит, прав во всем.
Но все ж его благодарю пока
За склеп роскошный, за духовника!»
Хоть странно это—не спасая нас,
Веселье с горем сходится подчас;
Сбить с толку Грусть Веселью не дано
И все ж смеется рядом с ней оно.
Бывает, мудрый шутит до поры,
Пока на плахе эхом топоры
Не отзовутся!.. Радость ли? Ничуть—
Свое ведь сердце трудно обмануть.
Веселье это к узнику пришло—
Смех разровнял и осветил чело,
Как будто было это шутовство
Последнею забавой для него,
Ему, однако, чуждой,—на земле
Он слишком редко думал не о зле.

XIV
«Таков твой Рок—но все же я могла б
Смягчить пашу в тот час, когда он слаб.
Увы, нет сил сейчас тебя спасти—
С дороги смерти к жизни увести;
Всего лишь на день отодвинуть твой
Сумею приговор ч роковой;
А большего ты б сам не пожелал—
Попытки, обреченной на провал».—
«Да, ты права! Признал я Рока власть;
Так низко пав, я не боюсь упасть.
Не искушай, рискуя головой,
Надеждою—проигран мною бой,
И мне ль, когда моя погибла рать,
Схитрить и отказаться умирать?
Но есть Одна—стремится память к ней,
Столь простодушной в нежности своей.
Где те, с кем был когда—то близок я:
Мой бог—мой меч—мой бриг—любовь моя?
Я бога бросил—ныне брошен им,
По воле божьей попран и гоним,
Но стыдно, призывая благодать,
К его стопам трусливо припадать,—
Я жив, дышу,—и я могу страдать!
Мой острый меч не сберегла рука,
Не стоящая верного клинка;
Мой бриг захвачен; но любовь моя—
О, за нее могу молиться я!
Мой на земле единственный оплот—
И вот ей горе сердце разобьет...
Пока не появилась ты, Гюльнар,
Я мнил, что нет других, столь дивных чар».—
«Так ты влюблен в другую? Боже мой!
А впрочем, что мне до любви чужой?
И все же... Я завидую давно
Тем, чьи сердца сливаются в одно,
Тем, кто не знает скуки бытия,
Вздыханий, грез—того, что знаю я».
«А разве ты не тянешься к тому,
Для чьей любви я спас тебя в дыму?»
«Любить пашу?! Нет в сердце ничего,
И страстью отвечать на страсть его
Я не могла—ведь знала я давно:
Лишь на свободе жить любви дано.
Раба ж—хоть и любима,—но она
Лишь украшеньем быть осуждена!
Вопрос душе: «Ты любишь?», а ответ
Скрываемый от всех и жгущий: «Нет!»
Как тягостно терпеть чужую страсть,
Смиряясь, чтоб в отчаянье не впасть,
Но много тяжелей скрывать в душе,
Что страсть к другому родилась уже!
Властитель руку трогает мою—
Ее не прячу я и не даю,
Нет ни любви, ни ненависти в ней,
Пульс бьется не слабей и не сильней,
От остального, чем дарит Сеид,
В смятенье память хладная дрожит...
Уже взошла бы ненависть в душе,
Когда бы я дарила страсть паше;
Придет, уйдет—равно ненужен мне,
Он близко, но не в сердце, а вовне...
Страшусь раздумья честного—оно
Мне отвращенье принести должно;
И я, раба, боюсь судьбы иной,
Что хуже рабства—стать его женой.
«О, вырви страсть,—сказать ему пора,—
И отпусти от пышного двора—
Хоть в мир иной, в небытие, во тьму!»—
Еще вчера сказала б я ему.
Ищу я во влюбленности предлог
Лишь для того, чтоб твой сломить замок.
Ты спас мне жизнь недрогнувшей рукой—
А я спасу и возвращу покой
Твоей любви—мне не видать такой...
Прощай—иду я—близится восход,
Не бойся—смерть сегодня не придет!»

XV
Она прижалась грудью к кандалам,
Кивнула и легко пошла к дверям,
И вмиг исчезла, как прекрасный сон—
Была ли здесь? Сейчас один ли он?
Вот на цепях алмазов светлый след—
О ближнем слезы—их святее нет—
Добытые из глуби Естества,
Граненные руками Божества.
О, довод сокрушительный—ручей,
Из женских истекающий очей!
Плач женщины—оружие ее—
Разит, спасает—панцирь и копье;
Сдается Сила, Разум с толку сбит,
Когда, любя, на плач ее глядит.
Что сокрушило дух героя? Грусть
И слезы Клеопатры. Все же пусть
Найдет прощенье слабый триумвир:
Теряем мы подчас не бренный мир,
А Небеса, душой склоняясь ниц
Пред сатаной,—чтоб радовать блудниц!

XVI
Над узником измученным рассвет
Струит лучи—надежд вчерашних нет;
Он может к ночи хладным трупом стать,
И будет ворон траурный летать,
Не видимый, не чувствуемый им.
Роса туманом, свежим и сырым,
Коснется, животворная, всего
И оживить не сможет лишь его!