ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
..тот страждет высшей мукой,
Кто радостные помнит времена
В несчастии...

Данте

I
Средь ликованья тёмно—синих вод
Безбрежна мысль, свободен душ полёт
Над пенной, бесконечною волной —
Вот царство наше, вот наш дом родной!
Крепка и беспредельна наша власть,
Наш флаг державный всех принудит пасть.
Беспечный отдых и кровавый труд,
Сменяясь бурно, радость нам несут.
Её поймёшь не ты, комфорта раб,
Чей дух пред бурей сдался б и ослаб,
Не ты, чья доля — праздность и разврат,
Кто сну и наслаждению не рад.
Лишь тот поймёт, чей дух над синево
Вершит победоносно танец свой,
Кто трепет счастья чувствует, когда
Кругом одна бескрайняя вода,
Кто к предстоящей схватке сам спешит
И рад тому, что всех иных страшит,
Кто ищет то, что труса гонит прочь,
А слабого заставит изнемочь —
Он слышит, как растут в груди его
Прилив надежд и духа торжество.
Нет страха смерти, если враг сражён!..
Но смерть скучна,— ещё скучней, чем сон;
Из жизни жизнь выхватывая вдруг,
Теряем вмиг здоровье и недуг.
Привыкший ползать увяданье длит,
Он тянет годы, он с постелью слит,
Паралича ему не миновать —
Для нас милей земля, а не кровать;
Ползёт он к смерти, еле шевелясь,—
А с нами души рвут мгновенно связь;
Его костям надгробный камень льстит,
Могилу враг лукавый золотит —
А нас оплачет скорбь, а не обман,
Когда нам даст свой саван океан.
Грустя о нас, ушедших, облик наш
Пиры помянут красной влагой чаш,
И этот тост — как траурный венок
От тех, кто завладеть добычей смог,—
Они твердят: «О как бы ликовал
Сейчас храбрец, который в битве пал!»

II
Так эти звуки, оглашая весь
Пиратский остров, где костров не счесть,
И отражаясь от прибрежных скал,
Казались пеньем тем, кто им внимал.
Пираты пьют на золотом песке,
И точат, беззаботны и ловки,
От крови потускневшие клинки;
Обстругивают руль или гурьбой
Шатаются, глазея на прибой;
Те в птицеловстве тщаться преуспеть,
Те расстилают каплющую сеть,
Те за далёким парусом следят,
И алчностью сверкает зоркий взгляд.
Толкуют о баталиях ночных
И о добыче, где—то ждущей их;
Где и когда — зачем гадать им зря?
На то да будет воля Главаря!
Кто ж их вожак? Вокруг на всех морях,
Одно лишь имя в душах сеет страх;
Он скуп на речи — знает лишь приказ,
Рука тверда, остёр и зорок глаз;
Он их пирам веселья не дарит,
Но вне упрёков счастья фаворит.
Он к чаше с багровеющим вином
Не прикоснётся — пьянство не по нём;
То, что он ест,— последний человек
Из слуг его не стал бы есть вовек:
Хлеб грубый с овощами, иногда
Как роскошь фрукты — вот его еда,
Скупая пища, родственная той,
Которую отшельник ест святой.
Враг чувственного, он суров и прост,
Ему идёт на пользу этот пост.
«Вперёд!»— Они идут. «Стоять!»— Стоят.
«За мною!»— И трофей богатый взят.
Он скор в решеньях и надменен так,
Что и не спросишь, что решил Вожак,—
Ведь на другое и надежды нет,
Чем краткий и презрительный ответ.

III
«Корабль! Корабль!»—нам шлёт трофей судьба.
Чей флаг? Скажи, подзорная труба!
Нет, не трофей... Сюда идёт не враг:
Нам говорит кроваво—красный флаг,
Что этот бриг—корабль пиратский, наш,
Мы засветло увидим экипаж;
Гостеприимно встретит наш причал
Нос корабля, что гордо шторм встречал;
Он славно плыл вдали от берегов,
Он в вечном беге—но не от врагов.
Плывёт он горделиво, как живой,
Как бы зовя стихию вод на бой.
Любой пойдёт через пучину вброд,
Чтоб царственный корабль летел вперёд!

IV
Шуршит канат, грохочет цепь—и вмиг,
Покачиваясь, стал на якорь бриг.
Толпясь, глазеет с берега народ,
Как на воду, спеша, спускают бот;
Удары вёсел, за рывком рывок,—
И вот под килем заскрипел песок.
Смех, восклицанья—радость велика,
Когда с рукой встречается рука;
Вопрос, ответ, рукопожатье, взгляд
Сулят застолье, праздненство сулят.

V
Толпа растёт, все жаждут новостей,
Шум, крик и смех приветствуют гостей;
Речь женщин в гомон нежно вплетена—
Звучат, как ласка, милых имена:
— Ах, все ли живы? Ждём мы их давно,
С добычей, без неё ли—всё равно!
Там, в рёве волн, в боях был каждый смел
И честь хранил—но кто же уцелел?
Пусть поспешат сюда утешить нас,
Пусть поцелуй изгонит страх из глаз!

VI
«Где Предводитель? Новость есть—она
Нам праздник встречи сократить должна.
Но и короткой радости—ура!
Жуан, веди! Нам к Вожаку пора.
Мы пир устроим, возвратясь назад,
И все узнают то, что знать хотят».
Над бухтой башня высится, и к ней
Восходит путь, змеясь среди камней,
Кусты минуя, яркий цветы,
Родник, чьи воды свежи и чисты,—
Сосуд, струящий водяную нить,
Искрясь, зовущий жажду утолить.
Вверх, шаг за шагом! Что за нелюдим,
На волны глядя, там стоит один,
На меч в раздумье опершись? Едва ль
Опорой мирной быть привыкла сталь!
«Да, это Конрад—ждёт, от всех вдали;
Ступай Жуан, скажи, что мы пришли.
Он смотрит на корабль—скажи, что есть
О спешном деле радостная весть.
Мы подождём—все знают, каково
Нарушить, не спросясь, покой его».

VII
Жуан сказал—и выслушал Вожак
И промолчал,—но дал согласья знак.
Они к нему приблизились—кивка
Их Конрад удостоил свысока.
«Вам пишет Грек—давнишний наш шпион,
В сраженьях и добыче сведущ он.
Что до вестей, как видно, неплохих,
То мы...»—«Довольно!»—оборвал он их.
Они, смутясь и отойдя, слова
Его ловили, слышные едва,
В глаза старались жадно заглянуть,
Чтобы узнать, понять хоть что—нибудь.
Отворотясь—волненьем ли томим
Или гордыней, недоступной им,—
Он всё прочёл. «Гонзальво где?»—«У нас,
На судне, у причала».—«Вот приказ,
Пусть там и будет. Собери людей,
Готовьтесь в путь—за дело, поживей!
Сегодня в бой сам поведу я вас».
«Сегодня, сэр?»—«Да, ровно через час:
Окрепший бриз придёт с вечерней тьмой.
Подай сюда мой плащ и панцирь мой;
Дай мой рожок; проверь замок ружья,
Чтобы оружью твёрдо верил я;
Исправят пусть мой абордажный меч,
Чтоб рукоять в ладонь могла бы лечь
Не так, как в битве прошлой: меч тогда
Врагу не много причинил вреда;
Пусть вовремя орудье даст сигнал
О том, что час отплытия настал».

VIII
Он дал приказ—они уйти спешат;
Увы, как скор в пустыню вод возврат!
Но Он велел—приказ успех сулит,—
Кто усомнится в том, что Он велит?
Он тайною отъединён от всех,
В диковинку и вздох его и смех,
А имя «Конрад» превращает в мел
Загар любого, кто свиреп и смел.
Властитель душ, искуснейший стратег,
Он, ужасая, восхищает тех,
Кто страшен,—славословящих его,
Ему покорных,—что за волшебство!
Что ж их сливает, в верности ему?
Волшба души, подвластная уму!
Блеск мастерства—удачливость—успех,—
И, властный, он силён безвольем всех.
Диктует он—а подвиги их рук
Все чтут вокруг в числе его заслуг.
Так повелось: в любые времена
На одного трудиться чернь должна.
И всё ж, бедняк, не будь непримирим
К тем, кто привык владеть трудом твоим.
Когда б ты знал вес золотых цепей,
Ты примирился б с ношею своей.

IX
Был с демонскою, чёрной сутью слит
Богоподобный, величавый вид
Героев древних—Конрад не таков:
Не схож с лучами блеск его зрачков,
Он худощав, и ростом не гигант,
Силён—но не Геракл и не Атлант;
Но так, по виду, судит лишь толпа,
Что к истому величию слепа:
Она дивится всякий раз ему,
Страшиться, но не знает почему.
Щека в загаре, белое чело,
Волна кудрей—как ворона крыло;
Изгиб губы невольно выдаёт
Высокомерной мысли тайный ход;
Хоть голос тих, а облик прям и смел,
В нём что—то есть, что скрыть бы он хотел.
Лица увидев резкие черты,
Ты и пленишься, и смутишься ты.
Как будто в нем, в душе, где мрак застыл,
Кипит работа страшных, смутных сил.
Взгляд пристальный—идёт молва о нём,
Что дерзких он сжигает, как огнём.
Кто из людей, тщеславием гоним,
Глаза в глаза готов столкнуться с ним?
Когда лукавство проявляет прыть
И лезет в душу, пробуя смутить,
Проникнуть в тайну гордого лица—
Он сам в упор глядит на наглеца,
Он сам вонзит в чужие мысли взгляд,
Но в грудь свою влить не позволит яд.
В его ухмылке виден дьявол сам,
Он гнев и страх внушает всем, а там,
Где бурею пройдёт его вражда,—
Надежды и пощады нет следа.

X
Едва видны Зла внешние черты,
Дух там, внутри—внутри, средь темноты!
От глаз сокрыты Злость, Порыв, Вина—
И лишь улыбка горькая видна;
Движенье губ, едва заметный взгляд,
Румянец слабый мало говорят
О муках человека—их поймёт,
Кто способ стать невидимым найдёт.
Тогда—по взору вверх, по дрожи рук,
По паузам, врывающимся вдруг
В беседу, по открытости лица,
По трепету, по вздохам без конца,
Тогда—по неуверенным шагам,
По силу набирающим страстям,
Толкающим и в бездну и в полёт,
Ввергающим его в огонь и лёд,—
Суди, бесстрастный зритель, и реши:
Известен ли ему покой души?
Как сушит грудь усталую, заметь,
О прошлом дума, горькая, как смерть;
Смотри! Но кто когда—нибудь проник
В суть смертного—в души его тайник?!

XI
И всё ж не для того родился он,
Чтоб возглавлять отринувших закон:
Был чист, пока не начал он свои
С людьми и Вседержителем бои;
Был мудр, но свет считал его тупым
И портил обучением своим;
Был слишком горд, чтоб жизнь влачить, смирясь,
И слишком твёрд, чтоб пасть пред сильным в грязь;
Достоинствами собственными он
Стать жертвой клеветы был обречён,
Он их причиной бедствий называл,
А не лжецов, не тех, кто клеветал.
Не знал, что одарённости печать
Сулит надежду снова жизнь начать;
Внушая страх, оболган с юных лет,
Стал другом Злобе, а Смиренью—нет,
Зов Гнева счёл призывом Божества
Мстить большинству за козни меньшинства.
«Да, я преступник— как и все кругом!
О ком скажу иначе я, о ком?!
Открытому Пороку не в пример
Подспудный грешник—низкий лицемер...»
Он ненависть питал—но к тем сердцам;
Где ненависть с холопством пополам;
Его, от всех стоящего вдали,
И дружба и презренье обошли:
Дивясь ему, его страшились дел,
Но унижать никто его не смел—
Отбросим червяка мы, но навряд
Будить посмеем спящей кобры яд:
Прочь уползёт отброшенный червяк,
Змея умрёт—но ведь умрёт и враг.
Она того, кто дерзко ей грозит,
Ценою жизни собственной разит!

XII
Никто не создан целиком из Зла,
И в Конраде благая страсть жила;
Считал он чувства, жгущие сердца,
Достойными ребенка иль глупца;
Но эта страсть была его сильней,
И даже в нем: Любовь—названье ей!
Любовь—без перемен и без измен —
К одной, кому он сдался в вечный плен.
Он, дивных пленниц видя каждый день,
Скучал, ему и глянуть было лень
На дев прекрасных,—ни одну из них
К себе он не приблизил ни на миг.
Да, страсть! Да, нежность! И когда она
Угрозою беды закалена,
Когда она любых разлук сильней,
Когда не в силах сладить время с ней,
Когда надежда с нею заодно,
А мрачным мыслям таять суждено
Лишь от улыбки радостной, когда
При ней немеют ярость и беда,
Когда счастливый длится непокой
И друга взор уныньем и тоской
Любимой не грозит, когда их страсть
Ничто сгубить не может и проклясть,—
Тогда, коль дар любви Всевышним был
Ниспослан людям,—значит, он любил!
Его злодейство заклеймил позор,
Но страсти не коснется приговор—
Она ему дана как благодать,
И с нею ничему не совладать!

XIII
Он ждал, покуда посланные им
Свернули вниз, к лощинам луговым.
«Опасных я свершил немало дел,
Но гложет мысль: не тут ли мой предел?
Душа моя сомненьями полна—
Но знать о них команда не должна;
Бить первым—риск, но смерть—удара ждать:
Застигнет враг—придется жизнь отдать.
Но если б Рок признал мой дерзкий план
То в траур бы оделся вражий стан!
Пусть мирный сон на турок снизойдет!
Лучами света завтрашний восход
Их не коснется, чтобы сон стереть,
Чтоб мстителей медлительных согреть...
Теперь—к Медоре! Жажду, чтоб она
От мук моих была ограждена.
Трус в положенье может быть таком,
Что против воли станет смельчаком.
Тут проявлять отвагу—что за честь!
У насекомых тоже жало есть
Для обороны; делим со зверьем
И мужеством отчаянья зовем
Отвагу эту. Я людей учил
Превосходящих не бояться сил;
Я вел их не напрасно, и для всех
Теперь одно лишь—смерть или успех.
Пусть будет так! Я не боюсь утрат.
Что ж медлят люди? Пусть спешат, летят!
Я о судьбе своей не знал забот,
Но здесь, в ловушке, гордость восстает:
С моим уменьем так в силки попасть
И на кон бросить жизнь, надежду, власть?!
Себя браню—тут не Судьбы вина,
Еще спасет нас, может быть, она...»

XIV
Так толковал он мрачно сам с собой,
Взбираясь к замку узкою тропой,
И вдруг услышал звонкий голосок,—
Он слушал и наслушаться не мог.
Ловил он чутко слышные едва
Певуньи милой нежные слова:

1
«В моей душе есть тайна—никому
О тайне той не сказано ни слова,
Ее лишь сердце сердцу твоему
Откроет вдруг и умолкает снова.

2
Там, в глубине,—лампада у меня
Всегда горит, лелеемая мною,
И свет неяркий тихого огня
Не погасить отчаяния тьмою.

3
Не проходи близ склепа моего
Без мысли обо мне, ушедшей в бездну,
Страданья я страшусь лишь одного—
Что из твоей я памяти исчезну.

4
Услышь слова, что я сказать должна:
Тоску о мертвых порицать не надо.
Мне от тебя одна слеза нужна—
Моей любви последняя награда».

Он шел на песнь—и комнаты достиг
В тот самый миг, как нежный голос стих.
«Моя Медора! Песнь твоя грустна».

«Иной не будет без тебя она.
Мой Конрад, песня тем и хороша,
Что в ней, грустя, поет моя душа!
Ах, песня эта сердцу в лад звучит,
А коль умолкнет—сердце не молчит:
Ночами одинокими, впотьмах,
Мой страх кружился с ветром на морях
И мнил, что бриз, надувший парус твой,—
Начало непогоды грозовой
И что тебя уже оплакал он,
Как погребальный безутешный звон.
Я поднималась ночью, в поздний час,
Следить, чтоб свет маячный не погас,
Ждала, покуда не гасил рассвет
Ночные звезды,—а тебя все нет.
Холодный ветер грудь мне обдавал,
День предо мною мрачным представал,
И не всплывали мачты кораблей
Наградой слез и верности моей.
Но в полдень... Боже! Твой корабль!.. Но нет—
Мелькнул чужого судна силуэт...
И вдруг—твой бриг, стремящийся сюда!
Пусть кончатся такие дни... Когда
Избавимся от жизни мы такой
С ее богатством, и когда покой
Нас в мирный дом введет своей рукой?
Ты знаешь, не страшусь я ничего—
Отсутствия боюсь лишь твоего,
Томлюсь, тоскую, плачу о тебе.
Любви бегущем, рвущемся к борьбе
Как странно, Конрад: нежен ты со мной—
А на людей, на мир идешь войной?»…—
«Да, я таков—но жалит, мстит змея
Задетая подошвой бытия.
Надежда—лишь в любви, что дарищь ты,—
Ведь я лишен Всевышней доброты.
Но я судом обычным не судим:
Любовь к тебе—одно с враждой к другим
Разъять слиянье—и тогда, любя
Весь род людей, я разлюблю тебя.
Но не страшись—нам прошлое сулит,
Что я и впредь с тобой пребуду слит...
Теперь, Медора, мужественной будь:
Я должен вновь уйти в недолгий путь».—
«Ах, знало сердце! Вновь уходишь ты...
Так гаснут все волшебные мечты,
Мы расстаемся, вместе не побыв...
А бриг вошел лишь час назад в залив,
Еще не подошел корабль другой,
Пред боем людям надобен покой...
Над слабостью не смейся, не спеши
С закалкою трепещущей души,
Себя игрой с тоской моей не тешь—
Игры тут мало, муки же все те ж.
О Конрад мой, любовь моя,—постой!
Пила я светлой радости настой,
Легко трудясь, готовя пир простой:
Плоды в саду для нашего стола
Я самые красивые брала,
Налившиеся соком; трижды я
Холм обогнула в поисках ручья
Прохладного—чтоб сладок был шербет,
Он ледяной, и в нем искрится свет!
Дары лозы не веселят твой дух,
Ты к звону чаш, как мусульманин, глух,
Я не сержусь—я не грущу о том,
Что называют жизнь твою постом.
Иди скорее. Стол уже накрыт;
Серебряный светильник наш горит,
Сирокко не страшась; нас ждет уют;
Прислужницы станцуют и споют;
В беспечной неге слух наш усладим
Гитарным звоном; или повторим
Песнь Ариосто, что волнует нас,—
О брошенной Олимпии рассказ.
Ведь ты б, сейчас меня покинув, был
Черней того, кто клятву позабыл,
Тезея хуже—помню, ты глядел,
Смеясь, на Наксос. «Вот и твой удел:
Уйти, забыв спасительную нить,
И мне с морским простором изменить!»–
Так я сказала в шутку и всерьез;
Но был в моих словах немой вопрос:
Не превратит ли Время в море слез
Мои сомненья? Но пришел ты вновь...»—
«Да, вновь, и вечно вновь, моя любовь!
Пока я жив и в небе есть для нас
Надежды свет—вернусь я, но сейчас
Разлуки миг летит к нам, и его
Не избежать, не минуть. Отчего
Мы расстаемся? Но не все ль равно:
Прощаньем все окончиться должно.
А о враге скажу тебе, что он
Не так уж несгибаем и силен;
Я здесь оставлю воинов отряд—
В нем ветераны штурмов и осад;
Останется с тобой привычный круг
Твоих служанок и твоих подруг.
Исчезнет тень угрозы, и, поверь,
Нам встреча будет слаще, чем теперь.
Но—чу! Трубят! Пора, пора идти!
Дай губы мне! Еще! Еще! Прости!»
Она на нем сомкнула рук кольцо,
К его груди прижав свое лицо;
А он не смел искать глазами взгляд
Глаз, что не слезы, а тоску струят;
Как ливень, изобилие волос
Ему на руки щедро пролилось;
В ее груди, чуть дышащей в тиши,
Его жил образ—суть ее души,
Она слилась так неразрывно с ним,
Что от нее он был неотделим...
Чу! Выстрела сигнального раскат— Заката час,—и проклял он закат!
И обнял, и привлек ее к себе,
Прильнувшую к нему в немой мольбе
Отнес на ложе и взглянул в упор,
И был как бы прощальным этот взор,
И, чувствуя, что в ней—его судьба,
Ушел, коснувшись поцелуем лба.

XV
«Ушел—я одинока!» Сколько раз
Еще звучать ужаснейшей из фраз!
«Он миг назад стоял здесь, а сейчас...»
Во двор Медора кинулась и там
Остановилась, волю дав слезам,
Не замечая, их она лила,
И все ж «Прощай!» промолвить не смогла:
Во что ни верь и что ни обещай—
Отчаянье в трагическом «Прощай!».
На бледном лике—скорби властный след,
Его не снять, не смыть потоку лет.
Огромных, нежных глаз голубизна
Застыла, а пустоту устремлена;
Лишь облик друга уловив вдали,
Глаза безумной синью истекли;
Сквозь шелк ресниц, по белизне щеки,
Текли, текли печали ручейки.
«Ушел!» Смирив ладонью сердца стук,
Она небесный оглядела круг
И моря бурно дышащую грудь.
Вот белый парус! Вновь страшась взглянуть,
Скорбя, к дверям направилась она.
«Нет, я не сплю—мне скорбь в удел дана!»

XVI
Спускаясь вниз, средь каменистых гряд,
Ни разу он не поглядел назад,
И лишь когда изгиб пути средь скал
Оставленное видеть вынуждал,
Он вздрагивал, вверху виднелся дом,
Его встречавший после бурь, а в нем—
Она, Медора, грустная звезда,
Чей дивный луч светил ему всегда.
О ней—забыть, обратно—не смотреть:
Там отдых ждет—но с риском умереть.
И все ж едва он не рискнул судьбой,
Ее вручив случайности слепой...
Но истый вождь скорей погибнет вдруг,
Чем честь уронит из—за женских мук.
Вон—виден бриг, погода хороша,
Суровой силой полнится душа.
Вперед, вперед! Уже почуял он,
Как в уши бьется шумных сборов звон:
Причал бурлит, сумятицей объят,
Сигналят, машут веслами, вопят;
Он парусов услышал дружный плеск,
Увидел якорей подъятых блеск
И взмах платков—безмолвное «Прости!»
Тем, кто уходит в дальние пути,
И флаг кровавый—более всего!—
В мягкосердечье укорил его.
Себя он прежним ощутил опять:
Вперед, воитель, и ни шагу вспять!
Поспешный шаг, прыжок, рывок, бросок—
И вот прибрежный заскрипел песок.
Он сбавил шаг—не с тем, чтоб, кончив путь,
Дыханье бриза свежего вдохнуть,
А чтоб народ, что командира ждал,
Поспешности его не увидал.
Умел он скрыть страстей палящий зной,
Смирять толпу гордыней показной;
Вельможный вид, высокомерный взгляд
Издалека благоговеть велят;
Спокойствие, учтивость свысока
Любого укротят весельчака.
Он, подчиняя, тешился игрой,
Но все ж умел и снизойти порой—
Он лаской мог от страха оберечь;
Что суть людей?—была важнее речь,
Которой вдруг пожалует их сам
Вожак, даривший музыку сердцам.
Но лишь немногих ждал такой удел:
Он подчинять, а не смягчать хотел,
Воспитан злом, он помнил: для борьбы
Не те в цене, кто любит, а рабы.

XVII
Вот и причал. Жуан собрал сюда
Отряд отборный. «Все готовы?»—«Да.
Все на борту, и лишь последний бот
Здесь, у причала, командира ждет,
Чтоб тронуться».— «Отлично. Плащ и меч!»
Меч у бедра колышется, и с плеч
Свисает плащ. «Где Педро?» Вот и он.
Учтиво Конрад отдает поклон:
«Возьми приказ—в нем действий наших суть.
Внимательным, Жуан, и точным будь.
Доверье в них и истина в них есть.
Удвой посты. Ансельмо жди. Приказ
Прочтите вместе. Ожидайте нас
С попутным ветром на победный пир
Дня через три. Да будет с вами мир!»
Рукопожатьем Педро одарив,
Он в бот шагнул, надменен, горделив;
Удары весел—каждое весло
Светящиеся всплески вознесло;
Вот судно—он взошел—взлетает ввысь
Свисток сигнальный—мышцы напряглись;
Послушен бриг, непогрешим штурвал,
И экипаж достоин всех похвал.
Он гордым взглядом поглядел вокруг...
Но что с ним? Отчего он вздрогнул вдруг?
Медоры замок перед ним возник—
И вновь он пережил прощанья миг.
Их парус увидала ли она?
О, как сейчас любовь его сильна!..
Но до восхода много важных дел—
И Конрад вновь собою овладел;
В каюте командирской, за столом,
Они с Гонзальво бодрствуют вдвоем.
Пред ним лежат, свечой освещены,
Помощники в делах морской войны—
Чертеж и карты; спор над грудой карт—
Что ночь тому, кем овладел азарт?
А бриз гудит в округлых парусах,
И бриг летит, как сокол в небесах,
За мысом мыс минуя на пути,
Чтоб затемно в желанный порт прийти.
Трубы подзорный зорок глаз—и вот
Залив открыл паши галерный флот.
Видны сквозь редкий утренний туман
Огни галер беспечных мусульман;
Бриг Конрада прокрался мимо них,
В засаде стал на якорь и притих,
Укрыт от глаз враждебных, от беды
Массивом в море вдвинутой гряды.
Клич Конрада—и встал, к резне готов,
Отряд, вооруженный до зубов,
А вождь, храня невозмутимый вид,
О крови и о смерти говорит!