Фрэнсису Ходжсону
Сент-Джеймс-стрит
5 марта 1812 г.


Мой дорогой Ходжсон, мы не в ответе за то, как газеты представляют парламентские речи, а нынешний отчет о дебатах в палате общин в особенности неточен. “Морнинг пост” следовало написать “восемнадцать лет”. Однако, когда выйдет парламентский сборник, ты найдешь в нем мою речь точно в том виде, как она была произнесена. Лорд Холланд и лорд Гренвилль, в особенности последний, как ты мог прочесть из газет, чрезвычайно высоко отозвались о моей речи, а лорд Элдон и лорд Хэрроуби в своих речах отвечали мне. С тех пор я выслушал в свой адрес, а также получил через вторые лица множество лестных похвал от самых разных людей, включая членов кабинета министров, да, министров (!), а также оппозиционеров, из коих я упомяну одного сэра Бердетта. Представляешь, он говорит, что это лучшая речь, произнесенная лордом с “незапамятных времен”, - может, потому, что высказанные в ней чувства близки ему? Лорд Х[олланд] сказал мне, что я побью их всех, если буду продолжать в том же духе, а лорд Г[ренвилль] заметил, что построение отдельных фраз напомнило ему - не более не менее - Берка! Немалая пища для тщеславия. Я произносил дерзкие фразы с видом невинной наглости, ругал всех и вся, очень рассердил спикера палаты лордов и, если верить тому, что я слышу вокруг, этим своим экспериментом не нанес никакого ущерба своей репутации! Что касается манеры говорить - то говорил громко, гладко и, возможно, несколько театрально. В газетах ни самого себя, ни других узнать невозможно.
Нанимаюсь к Гриффитсу, стихи выходят в субботу. Приехал Хобхаус, скажу ему, чтоб писал. Камень пока не беспокоит, но боюсь, я склонен к этой болезни. Мы все хотим посетить Кембридж!
Как всегда твой Б.

[Леди Мельбурн]
12 августа 1812 г.


Дорогая леди Мельбурн, полагаю, что леди К[аролина] или уже появилась, или мать ее лучше осведомлена, чем я, где она все-таки находится. Если это так, то льщу себя надеждой получить от Вас хоть одну строчку, поскольку положение мое отнюдь не синекура, хотя я и не имел намерений увеличивать Вашу озабоченность, встав сегодня утром на сторону леди Б[ессборо]. Поскольку я один из основных участников этой неприятной драмы, я бы очень хотел знать, что от меня дальше требуется? Но говоря совершенно серьезно, я чрезвычайно озабочен ситуацией с леди К[аролиной] и др. Что же касается меня - это не существенно, я терпелив и терпим, однако теперь готов делать все, что нужно. 6 часов.
Я написал это письмо, получив Ваше, однако с тех пор ни слова ни от нее, ни о ней. В чем причина, вернее, непосредственные обстоятельства, которые привели ко всему этому? Утром, до появления леди Б[ессборо], все, казалось, нормально и спокойно. Если я увижу ее или получу от нее хоть какие-то вести, то сразу же уведомлю леди Б., а если Вы - умоляю, сообщите мне, я боюсь за нее, ее душевное состояние вызывает опасения. Сижу один, в мучительном ожидании, что бы Вы там ни думали обо мне.
Всегда Ваш Байрон

Леди Мельбурн
13 сентября 1812 г.


Моя дорогая леди М., последние строки письма леди Б[ессборо] станут началом моего письма: “Ради всего святого, не выпускайте его из рук”, - и я повторю: прошу, не выпускайте, и уверяю Вас, что не вырвусь, ибо “ярмо не тяготит, легка поклажа”, выражаясь моими любимыми строками из Писания.
Ничуть не стыдясь надсмотра над собой, вроде лорда Дела-кура или же любого другого лорда или господина, я бываю только рад, если кто-нибудь управляет мной или расправляется со мной, потому что я терпелив, как верблюд, и почти так же вынослив. Готовы ли Вы взяться за меня? Если Вы искренни (в чем я по-прежнему слегка сомневаюсь), то дайте мне время, а ее пускай удерживают в Ирландии - и чем она там будет “веселее”, тем лучше, я хочу, чтобы она была достаточно весела, это позволит мне укрепиться духом. Даруйте мне срок до декабря, и если до тех пор я не расколдую и Дульсинею, и Дон Кихота, тогда мне придется сразиться с мельницами и покинуть свой край в поисках приключений. Между тем я должен и буду писать величайшие глупости ради того, чтобы она была “весела”, , а еще больше из-за того, что Ваше последнее послание извещает меня о том, что очень скоро “восемь гиней, почта и паром смогут позволить ей вернуться в Лондон”, - угроза, вызвавшая с моей стороны письмо, достойное великана Сириуса, герцога [Йоркского и тому подобных персонажей мадам де Скюдери и госпожи Кларк.
Бедная леди Б[ессборо]! Все эти ее надежды и опасения, конечно, дело для нее нешуточное, как, впрочем, и для всех нас. Я должен доверить Вам маленький секрет: отчасти ее собственная глупость явилась всему причиной; в ответ на Ваше замечание она позволила себе “суетную” дерзость (до последней степени суетным было бы это отрицать) и сказала мне, будто она уверена в том, что “я вовсе не любим”, что меня “просто стараются завлечь” и проч. и проч., это привело к вражде между нами, которую ныне, я в том поистине убежден, способно охладить лишь Красное море. Тогда я ничего не отвечал, но решил, нет, не добиваться, ибо добиваться было нечего, но затаиться и неделю спустя убедился не в том, что меня любили, поскольку я не верю в существование того, что называют Любовью, но что любой мужчина в моем положении мог бы считать себя “любимым”. Итак, моя дорогая леди М., Вам открыты все мои чувства - я был, есть и буду привязан к другой, о которой никогда много не говорил, но которую никогда не терял из виду, а все, что произошло, явилось следствием обстоятельств, о которых сожалеть уже поздно. Полагаете ли Вы, что, по своему “жалкому земному жребию” зашедши столь далеко, мне следовало бы находиться сейчас в Ирландии или по крайней мере поехать в Уэльс, как, судя по намекам, от меня ожидали? Теперь, когда они уже пересекли пролив, я не чувствую ничего, кроме раскаяния, и, как я писал Вам дважды за последнее время, я не то что “другие и проч. и проч.”, я обманывал Вас и себя, говоря так, а была и есть одна женщина, на которой я хотел жениться, не помешай эта связь и еще некие случайности, лишившие меня решимости. Когда разыгрывалась наша “драма” (и будь я проклят, мог я сказать заодно с сэром Фретфулом, если она скоро кончится), то в пятом действии, когда было не до размышлений, я решился доверить Вам все последствия своей собственной глупости; благородное сострадание и своего рода привязанность - все мешало мне устраниться, но теперь, когда я могу с достоинством выйти из игры, если только Вы меня не обманываете и если она сама не предпримет какого-нибудь рокового шага к своему полному падению (не со мной, так с другим, менее удачливым последователем), если все подобные немыслимые вещи остались позади, тогда все будет хорошо. А если нет, пускай странствует.
Уж раз я столько наговорил, могу сказать все до конца. Особа, которую я имел в виду, - это мисс Милбэнк. О ее средствах я ничего не знаю, мне говорили, будто отец ее разорен, но моего состояния, когда все дела по Рочдейлю окажутся завершены, будет вполне достаточно для нас обоих, у меня долгов не больше двадцати пяти тысяч фунтов, и черт возьми, если с Рочдейлем и доходом от Ньюстеда я не смогу чувствовать себя столь же независимым, как половина нашей знати. Но я знаю о ней очень мало и не имею даже самых отдаленных поводов полагать, будто пользуюсь благосклонностью с той стороны, однако мне еще не приходилось встречать женщины, которую я бы столь уважал. Но случай был упущен, и все тут. Итак, моя дорогая леди М., я целиком в Вашей власти, и я не обманываю Вас. Что до [Каролины], то Вы, я надеюсь, не сочтете это пустословием, если я с полной трезвостью скажу, что было бы не по-рыцарски, хотя и очень нравственно, в этом случае разыгрывать из себя Сципиона. Если с Вашей или с чьей бы то ни было помощью я смогу снова стать свободным, либо по меньшей мере надеть другие оковы, тогда, пусть почтение к Вам и восхищение Вами возрасти уже не могут, но благодарность возрастет, и, кстати сказать, это не значит, будто уже сделанное Вами для меня сколько-нибудь не оценено. Я не мог довериться леди Б., поскольку она из лучших побуждений сделала бы изо всего этого наихудшее употребление. Какую жалкую картину рисует ее письмо по поводу ее собственной дочери! Кажется, будто она сама ее боится и пишет вслепую, желая открыть глаза другим.
Я живу по-прежнему здесь, в доме Холландов, тихо и одиноко, безо всякого желания заводить новые знакомства. Ваш отъезд вызвал, уверяю Вас, больше сожалений, чем отъезд всех Ваших прямых и побочных родственников, поэтому не вздумайте ехать в Ирландию, иначе я последую за Вами через “воды и топи”, как истинный Ignis fatuus (Безумный пламень (лат.)) - это я, о Вас так не скажешь, а потому поделим между собой слова: Вы будете только светом любовного пламени, а я - безумием.
Посылаю Вам назад письмо, эту устрашающую кипу исписанной мной бумаги. Каролина догадывается о нашем с Вами заговоре против нее, и я вынужден быть предателем, не хуже Талейрана, но помните, что в предательстве для Вас заключена правда. Пишу я как можно реже, но уж когда пишу, то должен лгать, как Джодж Роуз, и никогда не упоминаю Вас, если только это возможно, и все мои любовные слова и образы уже исчерпаны. У меня есть мерцающая надежда, сначала я потерял ее, потом она возникла снова, все зависит от этого. Ее худший враг не мог бы пожелать ей, чтобы судьба вновь бросила ее в мои объятия.
Всегда истинно ваш Б.
P. S. Дорогая леди М., не считайте меня беспечным, с шестнадцати лет я не доверяю своей переписки никому, кроме замка и ключа, а последнее время я прибегал к двойной охране: несколько Ваших писем и все прочие, в худшем случае, отосланы назад или преданы огню. Разумеется, после возврата одного из Ваших писем вместе с посланием леди Л[эм] Вы не станете более подозревать меня в намерении воспользоваться какими-то преимуществами, а это письмо было единственно важным с точки зрения моих интересов. Думайте обо мне плохо, но не приписывайте подлости. От леди Б. идет отдельное письмо следом за этим.

Леди Мельбурн
18 октября 1812 г.


Моя дорогая леди М.! Что касается А[ннабеллы], то могу добавить не много, однако не жалею о том, что произошло. Упомянутые сведения ранили ее чувства, впрочем, теперь она вернула себе душевное спокойствие опровержением всего, к своему удовольствию, и - не затрагивая моего. Все это вполне честно, и другого я не ожидал, а если оценить все вкупе, то лучше и быть не могло. Я думаю о ней почти так же, как и прежде: образчик, Вами посланный, свидетельствует больше о дарованиях, чем о критической проницательности, к тому же сказывается чрезмерная поглощенность предметом, его избранным; по некоторым пунктам сходство точное, но судя по внезапности начала и конца Вы, как я догадываюсь, не послали мне всего письма. Я рад, что Ваше мнение совпадает с моим относительно ее способностей и отличных качеств, в том и другом ей удивительно повезло. В то же время в ней сказывается женщина: предпочитая, чтобы письмо было адресовано Вам, а пришло ко мне, она, по сути, дала понять, что не поощряет, но и не отвергает обожания. Точно так же я рискну сделать предположение, что ответ, адресованный прямо ей, не произведет впечатления неприятного, но тут Вы лучший судия - по непосредственному наблюдению. Однако я не вижу необходимости отвечать, если не смогу выразить либо своего восхищения, либо суждения по существу. Первое я, разумеется, сделаю, второе же приведет лишь к обмену любезностями совершенно искренними, но несколько скучноватыми. Что за два письма Вы прислали мне! Они обнаруживают такую проницательность, понимание людей, такое знание Вашей части рода человеческого, тайное знание слабых струн в натуре нашего брата! Вот почему я хотел бы сохранить Вас навсегда как друга и иногда как корреспондента (чем чаще, тем лучше); поверьте, моя дорогая леди М., ни о чем я не буду так сожалеть, как о неделе, проведенной нами в Миддлтоне, если мне не выпадет еще такой же удачи. Теперь - о Каролине: Ваше имя не упоминалось, не было даже намека. Сказано было следующее: “Я знаю из вернейшего источника, а именно от Вас же, что Вы проводите время совершенно не так, как я, и я ничего не имею против: развлекайтесь, но только оставьте меня в покое, чего Вы еще хотите? Я нигде не бываю, никого не вижу, не имею дела с обществом, пишу, когда это прилично, а Ваши постоянные беспричинные капризы себялюбивы и вздорны и т.д., и т.д.” - в ответ на ее описание своего одиночества и любовной тоски!!! И далее - в том же, но еще более суровом духе. А теперь с этим должно быть покончено, если же она будет упорствовать, то я покину страну; и я не стану вступать с ней ни в какие объяснения, не буду писать посланий, успокоительных или же иного свойства, и не хочу я больше видеть ее, если только это возможно, во всяком случае нигде, кроме как на людях, и чем скорее она будет поставлена обо всем этом в известность, тем лучше, хотя, имея дело с такими людьми, совершенно не знающими удержу, это сказать трудно. Не возражаю, если она узнает о том, что у нас происходит с Аннабеллой, коль скоро это возымеет благое действие, и не хочу я этого скрывать от кого бы то ни было, хоть от целого света. Мое тщеславие не будет ущемлено никаким ходом дела, и, хотя взаимности не последовало, я не стыжусь своего восхищения прелестным Математиком.
Упрекаю К[аролину] не за “ее поведение”, а за неправду и недоверие ко мне; зачем говорить, будто она умирает, когда на самом деле она танцует и когда мне было бы приятнее узнать, что ведет она себя именно так, как она себя в действительности вела? То есть как ведет себя любой находящийся в добром здравии, сносном обществе и веселом настроении человек. Короче говоря, я ей не любовник и не хотел бы, пожалуй, остаться другом, хотя никогда не смогу сделаться и не сделаюсь ее врагом. Если только с этим можно покончить, то пусть это произойдет без чьего-либо вмешательства, я больше не хочу иметь к этому никакого отношения. Все ее письма (за исключением одного, касательно л[орд]а Клэра), останутся без ответа (а на это ответ последует исключительно постольку, поскольку речь идет о нем, за вычетом намека на тщеславие), они полны самой смехотворной поглощенности собственной особой: “как целая толпа у герцога ее рассматривала, как юноши ее преследовали, женщины ласкали, а мужчины обожали, сколько любовников оказались принесены в жертву ради лишь одного этого приступа постоянства”; кому все это нужно, кто этим интересуется после шестнадцати лет? Почему не следует она моему примеру: разве я стесняю себя из-за Аннабеллы? или из-за тех пяти десятков B,C,D,E,F,G,H,I и т. д., и т д., ее предшественниц, со всей их жестокостью или добротой (последняя есть всегда наихудшая напасть)? И в самом деле, sans phrase (Без лишних слов (франц.)), я думаю, мои утраты куда серьезнее.
Я слышал, что леди Голланд больна, надеюсь, не серьезно. Лорд Оксфорд сегодня уехал, а я все еще здесь и раздумываю, ехать ли мне в Хирфордшир или же к лорду Хэрроуби, кроме того, мне надо съездить в Лондон, чтобы повидать своего агента. Прошу, отзовитесь, я так расстроен мыслью о том, что наше знакомство может быть прервано из-за старой фантазии. Мне хотелось бы и хочется сказать Вам двадцать тысяч вещей и, полагаю, столько же услышать, но наши беседы как-то никогда не приходили к определенному завершению. Благодарю Вас еще раз за Ваши усилия в отношении моей Принцессы Параллелограммы, которая озадачила меня больше, чем Гипотенуза; согласно своей натуре, она не забыла “Математику”, когда я превозносил ее сообразительность. Ее суждения вполне прямолинейны, или, лучше сказать, мы с ней две параллельные линии, простирающиеся в бесконечность бок о бок друг с другом, но нигде не пересекающиеся. Скажите от меня или обо мне что вам угодно, и я соглашусь с этим. Прощайте, моя дорогая леди М.
Вечно Ваш, нежнейше Дж.

Леди Каролине Лам
Январь [?] 1813 г.


Ответьте на послание, автор которого чувствует себя несчастным. А когда нам плохо, то любой удар наносит боль вдвойне.
Я уйду в двенадцать, но обязательно пришлите мне билет, за который я благоговейно уплачу. Я не стану заходить, потому что, полагаю, легче нам от этого не станет. Зачем Вы прислали своего пажа? Меня не было дома, а по утрам я всегда так занят, что не смог бы принять его так, как мне того хотелось бы, даже будь я на месте. Я видел супругу Мура, которая прекрасна, с темными глазами. Они оба уехали из города. М[ур] расстроен нами, и, право, о нас говорят столько, словно в Лондоне не найдется двух других диковин. Тяжело все такое выносить без причины, но еще хуже служить тому причиной. Наш безумный порыв произвел впечатление дурного поступка. Я смирился и готов смиряться впредь, если только Вы окажете мне помощь, но видеть Вас несчастной для меня невыносимо, и я вечно настороже и слежу за тем, чтоб Вы меня в такое положение не ставили. Нам надо сделать усилие над собой. Это наваждение, это помешательство двух последних месяцев должно пройти. Мы же, в сущности, не знаем друг друга. Месяц разлуки вернет нам рассудок. Вы так не думаете, а я в том уверен. Мы оба уже тысячу раз прежде впадали в подобные обольщения, давайте же и на этот раз воспользуемся всем лучшим, а остального устыдимся согласно мудрости Ларошфуко. Будет, однако, лучше, если уеду я, а не Вы, я же отправлюсь путешествовать либо поеду в Кембридж или же в Эдинбург. Итак, не ругайте меня и не считайте переменившимся. Только потому, что я не переменился и не способен перемениться, я иду на это и сделаю так, чтобы глупцы умолкли, друзья не грустили, а мудрецы не выражали сожалений.
Вечно преданный, истинно Ваш Б.

[Августе Ли]
Бенет-стрит, 4
26 марта 1813 г.


Моя дорогая Августа, я не отвечал на твое письмо, поскольку не мог написать так, как хотелось бы, ожидая, что каждая новая неделя принесет вести, которые позволят мне ответить тебе иначе, чем простыми извинениями. Но Клотон не заплатил и, мне кажется, не хочет и не может заплатить; и хотя, по счастью, было оговорено, что он не вступит во владенье, пока не уплатит всю сумму, - усадьба все еще у меня на руках, и посему твой брат все так же обременен долгами. Такова печальная правда; единственное, что я могу привести в оправдание своей неспособности - но отнюдь не отсутствия желания, - услужить тебе.
В июне я снова уезжаю за границу, однако хотел бы перед отъездом увидеть тебя; ты, наверное, слыхала, что я попусту тратил время с разными "regnantes" (Зд.: обольстительницами (франц.)), но можно ли ожидать от меня чего-то лучшего? У меня один родственник - и я совсем не вижусь с ним, у меня нет никаких семейных связей, а для женитьбы нет ни таланта, ни склонности. Я не могу жениться на деньгах, но и без денег жениться невозможно. Парламентские планы оказались мне совсем не по вкусу. Я выступал два раза во время последней сессии, меня хвалили, но все это мне противно, и у меня нет ни малейшего желанья “играть и бегать на этой сцене”. Провожу лучшие годы своейжизни, ежечасно раскаиваясь, но и не исправляясь.
В воскресенье уезжаю на неделю в Айвуд, что около Пристайна, в Хирфордшире, вместе с оксфордцами. Вижу, как при этом слове мрачнеет твой взгляд, и ты становишься похожей на милую пожилую матрону, что тебе очень идет, но ведь ты будешь рада услышать, что я выпутался из гораздо более серьезной истории, в которой участвовала личность исключительная; угроза миновала в прошлом году, но, уверяю тебя, разделаться мне было чрезвычайно затруднительно. Надеюсь, племянницы чувствуют себя отлично и преумножаются числом и ростом. Жаль, однако, что ты похоронила себя в этой мрачной пустыне вблизи Ньюмаркета.
Чувствую себя хорошо, хотя я и не счастлив, и не покоен. Но не буду утомлять тебя жалобами. Я глупец и заслуживаю все те беды, что сыпались и сыплются на мою голову. Между тем, нежно любимая Августа, остаюсь твоим преданным братом.
Байрон

[Леди Мельбурн]
5 сентября 1813 г.


Дорогая леди Мельбурн, возвращаю Вам требования А[нна-беллы] к супругу-избраннику. Ничего не могу сказать на сей счет, поскольку я их просто не понял, хотя должен сказать, что требования эти таковы, каковы они и должны быть. Не знаю также, зачем я пишу Вам эту записку, поскольку собираюсь зайти к Вам, - впрочем, возможно, затем, чтоб проверить Ваши “новые патентованные перья”. Своим ярким цветом они доставляют мне истинное удовольствие. Для начала я выбрал желтое. Вполне возможно, я не застану Вас, а мне надо вернуть прилагаемые письма. Очень желал бы услышать Ваше мнение. Мне кажется, это испорченный ребенок, но испорчена она не так, как обычно портят детей, но систематически загнана в рамки искусственной правильности в стиле Клариссы Харлоу. Она полагается на собственную безупречность, что может привести к ошибке чудовищной. Я не имею в виду обычные грехи юных дам, нет, она найдет то, что ей нужно, и потом обнаружит в этом много достойного и очень мало занимательного...
[Оторваны две последние страницы.]

Томасу Муру
30 ноября 1813 г.


С тех пор как я писал Вам в последний раз, произошло множество событий: приятных, неприятных и безразличных для меня, событий, которые не могли заставить меня забыть Вас, но помешали напомнить Вам о человеке, для которого Ваши мысли часто становились заметным утешеньем. Нынешней осенью мы жили совсем рядом, и соседство это оказалось и приятным, и неприятным одновременно. Достаточно сказать, что Ваша французская цитата была чрезвычайно уместной, неожиданно уместной, как Вы можете заключить из моих слов, а также долгого молчанья...
Однако “сам Ричард снова с нами”, и, если не считать ночей и пол-утра, я больше не думаю об этой истории.
Для меня любое потрясенье кончается стихами, и, чтоб утешиться в ночи, я нацарапал еще одну турецкую вещицу - и, заметьте, не какой-то там “отрывок из”. Вы ее вскорости получите. Она ни в коей мере не посягает на Ваши сферы, но если б я и решился на подобное, Вы быстро заставили бы меня ретироваться в свой угол. Вы можете подумать, и с полным на то основанием, что, испытывая таким образом терпение публики, я рискую лишиться той незначительной доли славы, которую удалось приобрести. Однако я перестал интересоваться ею. Поэму я написал и напечатал просто ради занятия, написал, чтоб увести мысли прочь от жизни, чтоб найти спасенье в “измышленьях”, пусть самых “ужасных”. А что касается славы - те, кто достигнут славы, утешат меня в моем пораженье, исключая Вас и еще двух-трех поэтов, коих, к счастью, я ценю столь высоко, что не хочу, чтоб пожелтел хоть один лист в их лавровом венке. Написано за неделю и отнимет у Вас час, а может, меньше, итак, вперед!..
P.S. Уорд поговаривает о совместной поездке в Голландию. После Босфора хочу посмотреть, как выглядят их каналы. Не сочтите за труд, ответьте.

Э. Д. Кларку
15 декабря 1813 г.


Уважаемый сэр, мне было особенно приятно получить Ваше любезное письмо, поскольку Вы бывали в тех местах, а уж о таланте, здравом уме, laudari a laudato (Зд.: похвалах от восхваленного (лат.)) и прочих вещах говорить не будем. Ни один из Ваших предшественников не изучил и не Дописал Восток так, как это сделали Вы, - нет нужды говорить 'О том, сколь это занимательно и умело, и, простите мой пафос, [Вы один из тех, кто может точно сказать, насколько здесь, используя претенциозное, но выразительное слово, верны “одеянья”.
Что касается поэзии, пусть “люди, боги и газеты” судят о ней, но будьте уверены, я более всего заинтересован получить свидетельство наблюдателя, в особенности знаменитого наблюдателя, о точности моего описания манер и платья. Я хотел представить франкам набросок того, что было у Вас полной картиной, насколько позволили мне тут воспоминанья и увлеченье Востоком в моем воображении. Именно поэтому я ощущал потребность сделать героя и героиню родственниками, поскольку, как Вы прекрасно понимаете, на Востоке только между родственниками может возникнуть та степень близости, что ведет к подлинной любви. Я чуть было не сделал их уж очень близкими родственниками, и несмотря на то, что бурные восточные страсти, а также великие примеры Альфиери, Форда и Шиллера, уж не говоря об античности, побуждали меня к подражанью, иные времена и наш Норд (нет, не Фредерик, но наш климат) заставили ослабить их родство и сделать всего лишь двоюродными братом и сестрой. В Зулейке я попытался нарисовать женский характер, и, насколько позволила мне грубость наших мужских представлений, я хотел сохранить в ней всю чистоту ее чувств, не охлаждая при том любовного жара. Что касается критики, обо мне писали не меньше ста пятидесяти раз: и хвалили, и ругали. Не стану утверждать, что стал равнодушен к панегирикам или проклятьям, но вот уж несколько лет, как чувствую признательность за первое и игнорирую второе. На успех, коим сопутствовал моим первым созданьям, я уже не надеюсь. Новизна ушла, новобрачная, как и все новобрачные, должна страдать или радоваться за мужа, а то и вместе с ним. Кстати, я употребил слово “bride” (Невеста, новобрачная (англ.)) как турок, то есть в значении “помолвленная”, но не “замужняя”; полагаюсь я на Джона Буля, что поддержит ирландцев, не возражающих против нашего “исключительного права”. Вы любезно напоминаете мне о некоторых своих высказываниях из третьего тома. Я глубоко обязан Вам, и не только потому, что с этой книгой я вновь испытал то высшее наслаждение, что дали мне первые два тома, но и потому, что с помощью Вашего восточного бальзама я смог оживить свои реликвии, а это обеспечило мне читателей, на которых я в противном случае вряд ли мог бы рассчитывать.
Когда в последний раз я оказался в Ваших краях, я заехал к Вам, следуя долгу и собственной склонности, но впредь я хотел бы всегда использовать эту возможность и уверен, Вы позволите мне не извещать Вас заранее. Я горжусь дружескими отношениями с Вами, однако не настолько, чтоб нарушать Ваш досуг.
Надеюсь, миссис Кларк находится в полном здравии. Я не имел чести быть представленным ей, но я так много и с разных сторон слышал о ней, что любое внимание с ее стороны к моим произведениям столь лестно, сколь искренна моя признательность Вам. В любом случае могу поздравить Вас с приобретением “Невесты”, чьи личные и душевные достоинства выше поэтических.
Искренне Ваш Байрон
P.S. Меррей прислал или пришлет Вам книжку, где помещены вместе “Невеста” и “Гяур”. Последнюю поэму я основательно расширил. Пожалуйста, примите их, согласно старому обычаю, как дар более достойному брату по перу - от автора. Ваши “Персы” или любая другая Ваша книга были бы подарком, чрезвычайно для меня приятным - а если не полезным, тому моя вина.

[Леди Мельбурн]
8 января 1814 г.


Моя дорогая леди М., я был слишком занят разными мыслями, чтобы писать письма, однако не примите мое молчанье за каприз.
К[аролина] совсем сошла с ума: во-первых, она не находилась со мной под одной крышей, но сначала жила у своих старых друзей Х[эрроуби] на Б[еркли]-сквер, а потом у знакомых В[ильерс], уже поближе ко мне. “Размолвка”, “неожиданный отъезд” - все это чистейшая выдумка, не имеющая под собою никакого основания, так что, как видите, ее шпионы или дурно осведомлены, или она им мало платит. Но даже если 6 она. и находилась в одном со мной доме, это было бы менее странно, чем приезд в этот дом леди К[аролины]. Дом этот был вполне приличным заведением, покуда сия знаменитая персона не сочла нужным превратить его в нечто противоположное.
Что касается мадам де Сталь, я близко не подхожу к ней, книги ее прелестны, но в обществе я вижу перед собой некрасивую женщину, у которой из-за уха торчит перо, а рот измазан чернилами - будет с нее.
Теперь, кое-что по секрету. Моя самая старая любовь, миссис [Чаворт-Мастерс], которая, по Вашим сведениям, ничего не знает обо мне, писала мне дважды; нет, речь идет не о любви, I а о встрече, и хотя разговор будет меланхолический, я пойду на него. После ее замужества мы отдалились друг от друга и почти не встречались. Муж безобразничал с самыми непотребными любовницами и вел себя чудовищно во всех отношениях. Посылаю Вам ее второе письмо, прошу Вас, верните его незамедлительно вместе с советом: нужно мне видеться с ней или нет. Она несчастна, была когда-то балованной наследницей, но почти не знала свет, хороша собой и одновременно умна и простодушна. Не обладая какими-либо особыми совершенствами, она дорога мне множеством чудных детских воспоминаний. Как Вы знаете, их усадьба граничила с нашей и в детстве мы часто бывали вместе - впрочем, она вышла замуж по любви, и вот они-то как раз и разъехались.
Получил письмо от Ф[рэнсис Вебстер], которая, кажется, смущена собственным постоянством. Назначает свидание у Грампианских холмов. Одна мысль о существовании на такой широте да еще с таким драгоценным epoux (Супругом (франц.)) заставляет содрогнуться.
К. может делать все, что ей заблагорассудится, полагаясь скорее на Вашу доброту, нежели на мое благоразумие или иные достоинства: не так уж страшна ее любовь, и я прощаю ей ее ненависть.
Младший сын леди [Чаворт-Мастерс] находится в Ноттсе, а она догадывается и расспрашивает о миссис К., но - неважно, это уведет ее от иных догадок. Я написал Вам в таком тоне, извинить который может лишь поспешность. Не усматривайте здесь одну только дерзость, каприз или душевное смятенье, задумайтесь на минуту обо всем и ничему не удивляйтесь. Кстати, недавно я был счастлив. Кстати, это письмо должно убедить Вас, что мы были по крайней мере друзьями и что свекровь заблуждалась, когда говорила Вам, что все было как сон. В следующий раз Вы мне будете верить.
Пишите, остаюсь преданный Вам нежно Б.

[Леди Мельбурн]
28 мая 1814 г.


Дорогая леди М., я только что получил гневное послание от [Каролины], требующей возврата писем, портретов и всевозможных даров, на которые я никогда не напрашивался, и я готов принять отставку, как только смогу собрать все ее дары. В то же время было б хорошо, если б она вернула мне мои письма, поскольку все их уже прочли и теперь они уже никак не могут быть полезны ни ей, ни сотне сочувствующих знакомых. Она жалуется также на варварское обращение с ней, о котором я не знаю ничего, за исключением рассказов о ее набеге, который, к счастью, случился в мое отсутствие (я отнюдь не склонен сожалеть об этом ни ради нее, ни себя). В этом письме мне также грозятся скорой женитьбой, о чем я опять-таки ничего не знаю. Я по крайней мере никому не делал предложения и не помню, чтоб кто-то делал предложение мне. Если она намекает на л[еди] А[делаиду] Ф[орбс], она глубоко заблуждается. Между нами никогда и слова не было сказано о любви, хотя много было толков, сблизила нас только ненависть к музыке, мистер Кин, прозрачный бульон и перепелиные яйца на ужин. Кроме того, леди Р., которой вполне можно верить, утверждает, что я равнодушен к леди А., а леди А. равнодушна ко мне, и ежели бы случилась подобная невозможность, ни она, ни свет этого бы не одобрили, в чем я совершенно согласен с леди Р., с которой, однако, я ни разу не обсуждал сей предмет, но слыхал нечто от знакомого, который очень сердит и на нее и на меня. Будучи совершенно невинным и попираемым, подобно несчастной К. из ее же лучших рассказов, я совершенно не понимаю, почему все это происходит. Если Вы можете немного осадить ее, окажите такую любезность. О женщине, на которой она решила меня женить, я думаю не более, чем о ней, и на следующей неделе, если удастся, хочу уехать из Лондона. Между тем надеюсь на встречу у леди Грей или у Клэр сегодня вечером.
Неизменно преданный Вам Б.

[Томасу Муру]
14 июня 1814 г.


Я мог бы сейчас впасть в сентиментальность, однако не стану делать этого. Суть в том, что всю свою жизнь я пытался ожесточить свое сердце, пока мне это не удалось, хотя еще есть надежда, и ты не можешь себе представить, как расстроился я твоим отъездом. В особенности же огорчен я тем, что за время твоего пребывания здесь мы так редко виделись в этой людской пустыне, где учишься сносить жажду, как верблюд: источников мало, а те, что есть, заражены.
Газеты только и пишут все, что только можно написать об императорах; а те ужинают, обедают и являют на улицах и в салонах свои плоские рожи. Всем им идет парадный наряд, хотя юбки несколько коротки, а беседа их - это чистый катехизм, можешь расспросить тех, кто слышал ответы этих господ.
Надеюсь вскорости уехать из города в Ньюстед. Если так, то буду поблизости с твоей обителью, и, если твоя супруга не станет удерживать тебя с помощью новой люльки или целебного чаю, мы встретимся там. Или ты заедешь ко мне, или я к тебе,
как ты захочешь, но встретимся непременно. Получил приглашение из Астона, но не уверен, что поеду. Получил также письмо от [Мэри Чаворт-Мастерс?]. Очень хотел бы снова повидать ее, не встречались множество лет, и, хотя “огонь, который не зажечь”, уже погас, мне кажется, “одна улыбка прошлых дней”, может быть, на мгновенье заставит меня забыть о “скучном течении жизни”.
Сегодня вечером собираюсь на ужин к Рэнклиффу - по делу, такой ужин должен бы быть скорее обедом. С тех пор как ты уехал, я почти не видал ее и совсем не встречался с ним. Я говорил тебе - ты последнее звено в этой цепи. Что касается [леди Форбс?], с тех пор мы не обменялись ни единым словом. Отъезжающая почта не позволяет мне дальше марать бумагу. Напишу еще.
Твой и проч.
P.S. Дневник сохрани. Мне все равно, что с ним станет, но раз он развлек тебя, я рад, что вел его. Закончил поэму “Лара”, сейчас сколачиваю третий том и переписываю для него “Лару”, отдельной книжкой не выйдет.

Томасу Муру
Гастингс
3 августа 1814 г.


Когда письмо это достигнет твоей обители, я, верно, [кто знает!] уж снова окажусь в городе. Сюда явился я на встречу со старым другом своим Океаном, чтоб столь же сладостно нежиться на груди его в утренний час, сколь блаженствовать в объятьях дочерей его и Пафос в час предвечерний. Плаваю, лакомлюсь палтусом, украдкой попиваю чистый бренди, ношу шелковые шейные платки и внимаю восторгам друга моего Ходжсона, что-де выбрал в жены себе эдакую прелестницу, карабкаюсь по скалам, качусь кубарем со склонов вниз и все эти полмесяца только и делаю, что наслаждаюсь dolce far-niente (Сладостным бездельем (шпал.)). Виделся с сыном лорда Эрскина, тот женат уж год и все мнит себя “счастливейшим из смертных”; говаривал и с вышеупомянутым X., этот также “счастливейший из смертных”; что ж, за время, пробытое здесь, насмотрюсь хотя бы на неземные восторги сих лисов, которые, давши отрубить себе хвост свой, и других подстрекают жертвовать пышностью своей, дабы от них не отстать.
Как это славно, что тебе понравился “Лара”! Джеффри уж опубликовал свой 45-й выпуск, который, полагаю, получен тобой. Мое участие в издании вылилось в такую милость с его стороны, что я уж начинаю мнить себя золотым фазаном под бременем оперенья, коим он щедро разукрасил меня. Однако ж surgit amari (Самозванные доброжелатели (лат.)) и проч. джентльмены из “Чемпиона”, а также и Перри, раздобыли (каким образом, мне неведомо) мое соболезнование в адрес леди Джерси по случаю похищения регентом нашим ее портрета и - не испросив вовсе никакого разрешения, не узнав даже мнения моего! - взяли да опубликовали оные стихи с прямым указанием моего авторства. Черт бы побрал этих наглецов, черт бы побрал всю эту историю! Я просто вне себя, даже говорить более об этом не желаю.
Как выйдут, ты получишь “Лару” и “Жака” (и то и другое с некоторыми дополнениями), хотя я еще пребываю весь в сомнениях, в нерешительности, в волнениях; так же и Роджерс в своем роде.
Ньюстед должен снова вернуться ко мне. Клотон поплатился двадцатью пятью тысячами фунтов, однако при всем этом и я весьма основательно выпотрошен. Хочу, чтоб там была моя могила, и отращиваю себе бороду - и всех вас посылаю к черту. Да! Получил презабавное послание от Хогга, этого пастуха-менестреля из Эттрика. Просит, чтоб я рекомендовал его Меррею; поведав о своем книготорговце, у кого “счета” вовсе не “растут”, он заключает totidem verbis (Следующими словами (лат.)): “Да ну его к дьяволу с его счетами!” Меня повеселила, как, видно, повеселит и тебя, эта его манера все посылать к чертям. Хогг этот - существо странноватое, однако отмечен незаурядным, хоть и дремучим, талантом. Как поэта я ценю его весьма высоко; однако его, как и добрую половину прочих шотландских и “озерных” поэтов, портит узость и ограниченность провинциального бытия. Лишь Лондон и лондонский свет способны начисто лишить человека тщеславия - таково расхожее мнение. Скотт, полагает Хогт, отправился на Оркнейские острова при шквальном ветре; и далее он утверждает, что упомянутому Скотту в эдакую непогоду, “видать, пришлось несладко, мягко говоря”. Боже, боже, чтоежели б этих доморощенных менестрелей занесло в твою Атлантику или ко мне в Средиземноморье, чтоб хоть чуть испытали они, что значит очутиться в открытой лодчонке посреди налетевшего шквала или испытать шторм в Гибралтаре, даже пусть хоть в полный штиль оказаться в Бискайском заливе, - сколь встряхнуло бы это их, сколь много всего бы им открыло! Не говоря уж о недозволенной любви, подстерегающей на берегу, да и не одной, - эдакому испытанию страстей, что, начавшись привычным адюльтером, обретает все новые грани по мере развития своего.
Отослал письмо твое Меррею - кстати, адресовал ты его Миллеру. Прошу тебя, напиши, поделись, что ты теперь сочиняешь? “Не завершил?” Черт побери! Как же так? Должно быть, “бабушкины сказки” заставляют тебя “так дрожать и так бледнеть”, что литератору вовсе не пристало. Был крайне огорчен, узнав о расхождениях твоих с N, верней, об отказе твоем от соглашения. Не желая показаться бестактным или излишне легкомысленным в серьезном деле, не знаю, как и подступиться к этому разговору.
Надеюсь, тебя ничто не вынудит согласиться на меньшую цену за поэму твою, когда есть возможность взыскать истинную. Что до меня, то - верь мне, я не прибедняюсь (ибо это не в правилах моих, по крайней мере до сих пор такого не случалось), - у меня нынче никаких надежд, ни помыслов, ни устремлений нет. В некотором роде я счастлив, хотя такое счастье не может и не должно для меня длиться долго, - но не будем про то. Хуже всего, что сделался я вял и безразличен. Право же, не знаю, дарует ли мне Юпитер выбрать, из какого бочонка черпать, да и что я вытяну оттуда? Если и впрямь родился я на свет, как уверяют няньки, “с серебряной ложкой во рту”, то она просто застряла у меня в горле, почти лишив ощущения вкуса, и что ни канет мне в рот, вся заглатываю без разбора, разве что жгучий перец попадется. Вместе с тем столько во мне накопилось всяческой досады... Однако из боязни добавить тебе неприятностей этой многословной отравой отложу я перечислять невзгоды мои sine die (На неопределенный срок (лат.)).
Вечно твой, милый М., и проч.
P.S. Не забудь про крестника моего. Более подходящего, чем я, восприемника грехов его да столь привычного и приноровившегося сносить двойной груз тебе трудно сыскать.

Мисс Мнлбэнк
14 октября 1814 г.


Заметку, о которой Вы пишете, я не видел - однако писать обо мне хуже, чем я сам полагаю о себе, они не могут. Таково не самое серьезное из несчастий, подверженным коим сделали меня известность и беззаботность славы - беззаботность в единственном положительном смысле этого слова, какую вовсе перестал ощущать я, лишь только возникло то, что может заботить по-настоящему. Признаюсь, следовало бы мне ранее осознать, что Вашей жизни суждено быть связанной с моею, какой бы полусбыточной надеждой ни представлялось мне это раньше, - тогда б я сделался иным, тогда б я стал лучше. Теперь же овладевают мной порою сомнения - хоть и понимаю, что нельзя уже разрушать наше будущее и тем поступать недостойно по отношению к Вам, - не заставит ли Вас прошлое, пусть хоть то в нем, что неведомо Вам, все же раскаяться в отношении меня?
Я не верил, что, по крайней мере для меня, такая женщина может существовать, и порой думаю со страхом: лучше б ее не было. Но не стоит об этом. Вчера ответил На письмо Ваше. Умоляю: еще раз передайте мою благодарность леди Милбэнк за ее письмо, не сомневайтесь во мне.
Вечно Ваш...
P.S. Не понравилось мне, что я написал, да в письме того не исправишь; дней через десять-двенадцать, лишь только покину Щьюстед], мы с Вами свидимся, а пока пишите мне; завтра напишу еще, любовь моя. Простите ради бога, если это письмо огорчит, не могу выразить словами то, что чувствую. Ни о чем ином не помышляю, иного мне не надо, это мне надобно стать иным; если не сумею принести Вам счастье, горю моему не будет границ. И все же смею ль надеяться воздать должное добродетелям, признаваемым всеми и вся безоговорочно?
2-е P.S. Днем прочел ту заметку - она верна в отношении Вас и не слишком несправедлива в отношении меня, - обычная старая песня про “тернистые пути сатиры и мрачные тайники мизантропии”, откуда, автор надеется, Вы вытащите меня; да и я, разумеется, тоже. Он заключает весьма комично: “Будем уповать на то, что подобная их несхожесть исчезнет после бракосочетания”, упирая на “не” и намекая на углубление оной. Имеется еще к тому же и ряд эпиграмм, применительно к Вам нисколько не обидных и даже комплиментарных, где некий “Гераклит” - то есть я - призван избавиться от уныния при Вашем содействии, а также есть еще в “М[орнинг] п[ост]” пространное обращение в мой адрес, возлагающее на меня ответственность за одно изречение в “Гяуре”, хотя и вложенное в уста вымышленного персонажа; сии “интеллекта бумажные пули” бессильны предо мной, и я бы не стал взыскивать ни с единого цензора, кроме Вас одной.